арфа царя давида в русской поэзии
Федор Сологуб
Сологуб Федор (Тетерников Федор Кузьмич) (1863–1927) – поэт, прозаик, драматург, переводчик. До 1917 года вышло три Собрания сочинений Федора Сологуба – два двенадцатитомных и двадцатитомное (незаконченное). Самым известным его произведением по-прежнему остается роман «Мелкий бес» (1905), но и поэзия – одно из самых значительных явлений Серебряного века. Он принадлежал к первому поколению так называемых «старших символистов» (Н. Минский, Д. Мережковский, 3. Гиппиус, К. Бальмонт), по отношению к которым Александр Блок, Андрей Белый, Эллис, Сергей Соловьев были «младосимволистами», сравнивать же его будут именно с Блоком. Не по содержанию, а по «ритмическому дыханию стиха». Андрей Белый провел специальное исследование, выявившее, что такое дыхание присуще только Блоку и Сологубу. Важную роль в его поэзии играют религиозные мотивы, но судить о них надо не только по эпотажным стихам типа «Недотыковка серая», «Я воскресенья не хочу», «Чертовы качели», романсу Александра Вертинского «Безсмертный бес» или же стихотворению «Когда я в бурном море плавал // И мой корабль пошел ко дну, // Я так воззвал: „Отец мой, Дьявол, // Спаси, помилуй, – я тону»». Эта богоборческая «молитва», как и Зинаиды Гиппиус – «За Дьявола Тебя молю!» (обе написаны в 1902 году), включалась во все советские издания. Но в этих изданиях не было стихов из его поздних сборников «Чародейная чаша» (1922), «Великий благовест» (1923). Советские исследователи будут писать об этом периоде: «В целом поэзия Сологуба этих лет обнаруживает признаки исторической исчерпанности. И тематически, и стилистически она как бы изъята из своего времени, и живые пути в литературе проходят мимо нее». Что касается этих живых путей, то свое резкое отрицательное отношение к ним Сологуб выразит в публицистических статьях «Крещенные грязью», «Конец искусства» и других, опубликованных в 1918–1920 годах, до конца своих дней оставшись противником власти «искусных шарлатанов». В его же собственной поэзии последнее десятилетие найдет наиболее полное выражение в религиозных стихах. Ровно через двадцать лет после кощунственных стихов 1902 года он напишет покаянную молитву «Как я с Тобой ни спорил, Боже. ». Последнее его стихотворение «Подыши еще немного. », датированное 30 июля 1927 года, заканчивается строками:
. Бедный, слабый воин Бога,
Весь истаявший, как дым,
Подыши еще немного
Тяжким воздухом земным.
Но этот поздний, как, впрочем, и ранний, Федор Сологуб стал известен лишь через полвека, когда вышли издания Большой серии «Библиотека поэта» (1975), «Неизданный Федор Сологуб» (М.,1977), «Федор Сологуб. Неизданное и несобранное» (Мюнхен, 1989) и другие архивные публикации. Из ранних наиболее характерны его молитвы и стихотворение «Разбита вера. Радостной надежде», выразившие то же самое «внутреннее перерождение людей 80-х годов» (слова Д. Мережковского), которое Владимир Соловьев называл «общей духовной болезнью» русского декадентства. «Безсильные и поздние проклятья // Я вам не раз во мраке посылал. // Зачем во мне разбили вы, о братья, // Святым нектаром налитый бокал!» – обращался никому неведомый провинциальный учитель Федор Тетерников к своим литературным кумирам, каковыми в ту пору для него были Некрасов и Надсон. В 1893 году он впервые заявит о себе в Петербурге, войдет в ближайшее окружение Дмитрия Мережковского и Зинаиды Гиппиус уже как Федор Сологуб, чьи первые публикации произвели, по свидетельству современника, «ошеломляющее впечатление». Но настанет время, когда он вновь окажется в глухой костромской деревне и вернется к своему раннему, «долитературному периоду» – святому нектару молитв. Таким Федор Сологуб представлен в нашей антологии по ранним и новым публикациям последних лет.
Арфа Давида и лютня Гондлы
Источник: REOSIAHAG / РУСИСТИКА. Республика Корея. №10, февраль 2014. С. 315-337.
Арфа Давида и лютня Гондлы: интертекстуальные пересечения в творчестве Н. Оцупа, Н. Гумилева и А. Ахматовой
Николай Авдеевич Оцуп (1894-1958), выдающийся поэт, блестящий эссеист и исследователь литературы, известен в России по большей части как ученик Н. С. Гумилёва, член «Второго Цеха поэтов» и автор определения «серебряный век», которое ошибочно приписывалось С. К. Маковскому. В эмиграции Николай Авдеевич Оцуп создал свои лучшие произведения, среди которых – трагедия «Три царя» и поэма «Дневник в стихах». Трагедия «Три царя» (Париж, 1958), посвященная библейским Саулу, Давиду и Соломону, обнаруживает следы удивительного поэтического диалога с учителем Оцупа – Николаем Гумилёвым, диалога, над которым было не властно время. Этой поразительной беседе с погибшим учителем не могли помешать ни время, ни расстояние, ни чужбина.
Более того, «Три царя» обнаруживают интертекстуальное сходство с драматической поэмой Н. С. Гумилёва «Гондла» и стихотворением Н. С. Гумилёва «Волшебная скрипка». Это сходство заключается в интерпретации образа поэта, наделенного свыше благодатью и владеющего волшебной арфой (лютней или скрипкой). У Н. А. Оцупа таким поэтом является библейский псалмопевец царь Давид, у Н. С. Гумилёва – ирландский царевич Гондла, обращающий жестоких исландцев в христианство. Более того, типологически «Три царя» Н. А. Оцупа связаны с библейскими стихотворениями А. Ахматовой, в частности со стихотворением «Мелхола», написанным через два года после смерти Николая Авдеевича, в 1961 г. Однако едва ли Анна Ахматова была знакома с созданными в эмиграции произведениями поэтов из гумилёвского окружения 1918-1921 гг. «Железный занавес» в конце 1950-х-начале 1960-х гг. был еще на редкость прочен и надежно ограждал советских граждан от общения с эмигрантами и знакомства с литературой Русского Зарубежья.
Во время последней поездки Ахматовой в Европу весной 1965 г., связанной с торжественным вручением ей алой докторской мантии Оксфордского университета, состоялись некоторые встречи Анны Андреевны с эмигрантами, «людьми 1913 года». Так, в Париже Ахматова встретилась с Ольгой Оболенской (урожденной Кузьминой-Караваевой), С. Р. Эрнстом, Дмитрием Бушеном, Георгием Адамовичем, Борисом Анрепом и Юзефом Чапским.
Едва ли Ахматова смогла глубоко и подробно ознакомиться с тем, что создали в эмиграции «люди 1913 года» или молодые поэты из ближайшего гумилёвского окружения 1918-1921 гг. К тому же, Ахматова относилась к поэтам из этого окружения – и к Георгию Иванову, и к Георгию Адамовичу, и к Ирине Одоевцевой, да и к самому Оцупу – неоправданно жестко. Известны многочисленные ее резкие и не всегда справедливые высказывания по адресу написанных этими поэтами мемуаров или их высказываний в эмигрантской прессе, дошедших до Советского Союза. Тем не менее, определенное типологическое и образно-символическое сходство между «Тремя царями» Оцупа и «Мелхолой» Ахматовой все же существует. Возможно, оно основано на общих «пректекстах», то есть на произведениях, очень важных и для Ахматовой, и для Оцупа. Речь идет о стихотворении Н. С. Гумилёва «Волшебная скрипка» и, конечно же, о драматической поэме «Гондла».
Прекрасные Дамы в трагедии Н. А. Оцупа «Три царя»: Ависага, Авигея, Антигона (интертекстуальный анализ)
В переводе Валерия Брюсова, вероятно, знакомом Николаю Оцупу, как и перевод, выполненный учителем Николая Авдеевича – Николаем Степановичем Гумилёвым, начало баллады Вийона звучит так: «Скажите, где в стране ль теней, / Дочь Рима, Флора, перл бесценный? / Архиппа где? Таида с ней, / Сестра-подруга незабвенной? / Где Эхо, чей ответ мгновенный / Живил, когда-то, тихий брег, / С ее красою несравненной? / Увы, где прошлогодний снег?» [Вийон 2012: 173]. В вольном переводе этой баллады, выполненном В. Жаботинским (1914 г.), среди прекрасных дам былого появляется еврейка, библейская царица Эсфирь, которой нет в оригинале стихотворения.
Н. А. Оцуп называет трех дам былых времен: Ависагу, Авигею и Антигону. Антигона, старшая дочь фиванского царя Эдипа и Иокасты, сестра Этеокла, Полиника и Исмены, осмелившаяся, несмотря на запрещение царя Фив Креонта, грозившее ей смертью, предать земле тело своего брата Полиника, была воспета О. Мандельштамом в стихотворении «Я слово позабыл, что я хотел сказать». Слово в этом стихотворении «медленно растет как бы шатер иль храм», а потом «то вдруг прикинется безумной Антигоной, / То мертвой ласточкой бросается к ногам / С стигийской нежностью и веткою зеленой» [Мандельштам О. 1994: 126].
У Н. А. Оцупа, в трагедии «Три царя», Антигона – одна из Прекрасных Дам, память о которых не разрушается с ходом времени. Образы этих Дам относятся к Вечности, как Прапамять – как памяти мировой. Конечно, на подобную трактовку образов Антигоны, Авигеи, Эсфири и других Прекрасных Дам былых времен в творчестве Н. А. Оцупа повлияла символика Вечной Женственности, характерная для поэтики и эстетики русских символистов и, в частности, А. Блока.
Более того, блоковская Дама не обязательно – светла и чиста: она с равным успехом может быть воплощением инфернальной, «лиловой», стихии. Ее символы – это не только небесная синь, но и буря, снежная метель, лиловые миры, хаос. У Оцупа в женских образах нет такой амбивалентности: напротив, поэт подчеркивает внутреннюю чистоту и благодатность своих героинь. В творчестве Блока символика лилового цвета связана с «лиловыми мирами революции», с образностью хаоса, ужаса, разрушения.
Исследовательница творчества А. Блока Н.П. Крохина справедливо указывает: «Кульминационные произведения написаны Блоком, когда поэт целиком отдавался стихии: «Снежная маска» – «Кармен» – «Двенадцать». Стихия беззаконна и динамична, она сопряжена с наименее вещественными стихиями огня и ветра. Это основное начало бытия. Это природные катаклизмы, народные движения, это музыка влюблённости – всё то, что разрушает обычный ход вещей» [Крохина Н.П.: [Электрон.ресурс]. И далее: «Подобно эсхатологической метафизике Н. А. Бердяева, апокалиптика Блока отвергает стабилизированное бытие. Стихия катастрофична, она несёт гибель. Но только в слиянии с ней человек обретает духовную раскрепощённость разрушителя отжившего и творца нового» » [Крохина Н.П.: [Электрон.ресурс].
Авигея, третья из «дам былых времен», упомянутая в Посвящении, является одной из главных героинь трагедии «Три царя». Она изображена Оцупом как обладательница пророческого дара, советчица и помощница Давида. Первым мужем Авигеи был Навал, человек грубый и жестокий. Он оскорбил послов Давида, и будущий царь уже хотел отомстить, но мудрая Авигея удержала его от кровопролития. Авигея предсказала воцарение Давида в следующих словах: «И когда сделает Господь господину моему все, что говорил о тебе доброго, и поставит тебя вождем над Израилем, то не будет это сердцу господина моего огорчением и беспокойством, что не пролил напрасно крови и сберег себя от мщения. И Господь облагодетельствует господина моего, и вспомнишь рабу твою» [ Библия 1988: 386]. После смерти Навала Давид послал за ней, и она стала его женой.
В Шестом Интермеццо Поэт так говорит об Авигее: «Есть в Авигее / То, чем будет для рыцарей средневековая дама, / Но пророческий дух в иудейках сильнее. / В честь Деворы, Эсфири, Юдифи хвалы громогласны, / А ведь сколько почти неизвестных, чьи лики прекрасны» [Оцуп 1958: 63]. В образах героинь Ветхого завета, таких как Авигея или Эсфирь, по словам Оцупа сквозит другая, «небесная синь». Эту «небесную синь» можно соотнести с духом христианства и с идеей Вечной Женственности («Пресловутая Вечная Женственность часто нам кажется басней, / Но чем глубже она, тем любовь человека прекрасней») [Оцуп 1958: 63].
Свою собственную Прекрасную Даму, жену Диану Карен, к которой обращено Посвящение, Оцуп называет «гражданкой Небесного Иерусалима»: «Ты несомненно потому, что, как пророки одержима, / В земной юдоли ты – гражданка Небесного Иерусалима» [Оцуп 1958: 5]. В этих строках ощущается интертекстуальная «перекличка» со стихотворением Н. С. Гумилёва «Память»: «Сердце будет пламенем палимо, / Вплоть до дня, когда взойдут, ясны, / Стены Нового Иерусалима / на полях моей родной страны» [Гумилёв Н. 2001, Т.1: 90].
Образы царя Давид в трагедии Н. А. Оцупа «Три царя» и королевича Гондлы в одноименной драматической поэме Н. С. Гумилёва
Пророк Самуил, упрекая Саула, говорит: «Царь на земле поставлен угождать / Не сборищу людей, а Саваофу!» [Оцуп 1958: 23]. Выбор Бога останавливается на другом, и этот другой – поэт, аккомпанирующий себе на арфе, пастух Давид, будущий царь. Так Оцуп вводит в трагедию тему поэтократии, сформулированную его учителем, Н. С. Гумилёвым, следующим образом: «Миром должны править поэты!».
Арфа Давида из «Трех царей» Оцупа связана образно и текстуально с волшебной лютней из «Гондлы» Гумилёва, но если воздействие лютни двойственно, то звуки арфы полны Божьей Благодати. Сила Давида в том, что он – невозмутим и чист, тверд в вере, и эту невозмутимую чистоту осознает даже царь Саул. Гондла достигает «огнезарного рая» на земле, то есть состояния душевной невозмутимости и непорочности в тот момент, когда крестит «волков» и становится «подножьем» для пресвятого креста.
В древнегреческой мифологии арфа была воплощением чистоты звука, атрибутом Терпсихоры. В пифагорейской философии арфа символизировала, как и лира, мировую гармонию. В древнегреческом искусстве, как и в искусстве христианском, арфа – это мост между небом и землей, между горним и дольним миром. У пифагорейцев форма арфы соотносилась с мистической звуковой лестницей, соединяющей горний и дольний миры.
Для христианского искусства и христианской философии были очень важны десять струн арфы царя Давида. С помощью этих десяти струн святой Августин объяснял смысл десяти библейских заповедей.
В поэзии акмеистов (Н. Гумилёва, О. Мандельштама) звуки арфы часто соотносились с образами кельтской и скандинавской мифологии. Известно, что в скандинавской мифологии арфа – это мост между земным и небесным. В Эдде сказано, что погибших погребали вместе с их арфами, чтобы облегчить им путь в иной мир. Звуки арфы наделялись функцией миросотворения. Арфа была символом мистического напряжения и стремления к трансцендентному. В кельтской мифологии на арфе играет бог Дагда.
Так, образ-символ арфы (ее таинственных звуков) присутствует в стихотворении О.Э. Мандельштама «Я не слыхал рассказов Оссиана»:
Я не слыхал рассказов Оссиана,
Не пробовал старинного вина;
Зачем же мне мерещится поляна,
Шотландии кровавая луна?
И перекличка ворона и арфы
Мне чудится в зловещей тишине,
И ветром развеваемые шарфы
Дружинников мелькают при луне!
Однако у Мандельштама звуки арфы – это символ гармонии, красоты, «белой магии», тогда как звучание лютни из «Гондлы» амбивалентно – она радует сердце «волкам»-исландцам и пробуждает в них звериное начало, жажду крови. В то же время лютня защищает Гондлу от лютой смерти («Иль играй, / Иль ты будешь убит» [Гумилёв Н., Т. 5: 124]).
Образ волшебной арфы очень важен и для русской поэзии «золотого века». Некоторые особенности трактовки этого образа поэтами XIX века были унаследованы и усвоены поэтами века «серебряного». Так, в частности, образ звучащей после смерти поэта (певца) арфы стал популярен в русской поэзии благодаря балладе В. Жуковского «Эолова арфа». Шотландская арфа упомянута в стихотворении М.Ю. Лермонтова «Желание».
Образность и символика этого лермонтовского стихотворения оказала существенное влияние на мандельштамовское «Я не слыхал рассказов Оссиана». Собственно говоря, в обоих стихотворениях близкая тематика: далекий голос из прошлого, находящий лирического героя в настоящем, и погружающий его в иные, родственные миры и культуры. И в том, и в другом случае – это голос шотландской арфы. В стихотворении М.Ю. Лермонтова «Желание» также фигурирует ворон, но этот образ отнюдь не является отрицательным. Напротив, у Лермонтова вещая птица – символ лирического героя:
«Зачем я не птица, не ворон степной,
Пролетевший сейчас надо мной?
Зачем не могу в небесах я парить
И одну лишь свободу любить?
На запад, на запад помчался бы я,
Где цветут моих предков поля,
Где в замке пустом, на туманных горах,
Их забвенный покоится прах» [Лермонтов, Т. 1, 2009: 67].
«На древней стене их наследственный щит,
И заржавленный меч их висит.
Я стал бы летать над мечом и щитом
И смахнул бы я пыль с них крылом;
И арфы шотландской струну бы задел,
И по сводам бы звук полетел;
Внимаем одним, и одним пробужден,
Как раздался, так смолкнул бы он.
Но тщетны мечты, бесполезны мольбы
Против строгих законов судьбы.
Меж мной и холмами отчизны моей
Расстилаются волны морей» [Лермонтов, Т. 1, 2009: 67].
Символика лютни уже в первые века н.э. несла в себе евангельскую нагрузку. Подобно тому как Христос укрощает человеческие страсти, символом которых являются дикие звери (например, волки), так и Орфей в Древней Греции был посредником между Богом и людьми. Лютня Орфея олицетворяла гармонию и примирение, поскольку даже дикие звери смирялись перед звуками этого музыкального инструмента. В драматической поэме «Гондла» звуки лютни «радуют» даже «волков»-исландцев, но не смиряют их, а, напротив, пробуждают в них темное, звериное начало, связанное с силами хаоса. С другой стороны, пока Гондла играет на лютне, «волки» не могут его растерзать. То есть лютня является залогом безопасности Гондлы, его «защитной грамотой».
Н. А. Оцуп сравнивал легенду о волшебной скрипке (или лютне), представленную в стихотворении Н. Гумилёва «Волшебная скрипка» и в драматической поэме «Гондла», с мифом о поэте, разорванном эриниями (то есть с мифом об Орфее). Так, Николай Авдеевич писал в своей докторской диссертации «Николай Гумилёв»: «Среди кельтских легенд, его вдохновлявших, была ему особенно дорога одна легенда о волшебной скрипке и лютне, легенда, которой была вдохновлена пьеса в стихах «Гондла». Видел ли он в ней предсказание? Знал ли, что, прервав свою постоянную работу поэта, будет разорван эриниями, как разорван в легенде певец, выронивший лютню?» [Оцуп, 1993: 583].
В трагедии «Три царя» фигурирует одна из песен Давида, в центре которой образ-символ пальмы, ставшей куском большого храма: «Жила на свете пальма над ручьем / И своего Творца благословляла. / Ее срубили, и она куском / Большого храма стала. / Священники молились в храме том, / Она молчала: / Ее душа осталась над ручьем, / Там, где Творца она благословляла» [Оцуп, 1958: 59]. Образ-символ пальмы, о которой поет Давид, можно соотнести со стихотворением Н. С. Гумилёва «Деревья» («Я знаю, что деревьям, а не нам / Дано величье совершенной жизни» [Гумилёв Н., Т. 3, 1999: 95] ). В этом стихотворении пальма – дерево Богородицы («Есть Моисеи посреди дубов, / Марии между пальм. Их души, верно, / Друг другу посылают тихий зов / С водой, струящейся во тьме безмерной» [Гумилёв Н., Т. 3, 1999: 95]).
«Нет, я царь этих дебрей суровых,
И меня коронует Христос
Диадемою листьев кленовых
И росою обрызганных роз.
О, когда бы враги посмотрели,
Как мне кланялась эта скала,
Как молили меня эти ели
Защитить их от всякого зла!» [Гумилёв Н., Т.5, 2004: 146]
Царский сан Гондлы признает сама природа, тогда как Давид в трагедии Оцупа утверждает, что Бог во всем живом («Я могу о птицах спеть тебе, о людях или / О Боге, что и проще: / Он – во всем!») [Гумилёв Н., Т. 5: 146].
В 92-м псалме царя Давида праведник уподобляется пальме: «(13) Праведник цветет, словно пальма, возвышается, подобно кедру на Ливане. (14) Насажденные в Доме Господнем, они цветут во дворах Бога нашего. (15) Они и в старости плодовиты, сочны, свежи, (16) Чтобы возвещать, что праведен Господь, твердыня моя, и нет неправды в Нем» [Библия, 1988: 709]. Злодеи же «возникают, как трава», которая быстро увядает: «Делающие беззаконие цветут, чтобы исчезнуть навеки» [Библия, 1988: 709]). Таким образом, когда Давид в трагедии Оцупа поет о пальме над ручьем, прославляющей Господа, под этой пальмой подразумевается праведник, готовый славить деяния Божьи. Подобно тому, как срубленная пальма стала частью большого храма, праведник, славящий Господа, это один из камней в основании Божьей Церкви.
Образ царя Давида в поэзии А. Ахматовой: авторская мифология и разговор «сквозь время»
Образ царя Давида – идеального поэта прошлого – очень важен не только для творчества Н. Оцупа, но и для творчества Анны Ахматовой. Более того, ахматовская трактовка этого образа перекликается с оцуповской и близка к образу гумилёвского Гондлы. Царь Давид, пляшущий перед Ковчегом Завета, упоминается в «Поэме без героя»: «Проплясать пред Ковчегом Завета / Или сгинуть… / Да что там! / Про это / Лучше их рассказали стихи» [Ахматова, 1990: 325].
С мотивом священной пляски царя Давида перед Ковчегом Завета тесно связан образ загадочного персонажа, названного в «Поэме без героя» Поэтом. Этот персонаж описан следующим образом:
Эпизод, связанный с пляской Давида перед Ковчегом Завета присутствует во Второй книге Царств. Во время торжественной процессии царь Давид «скакал» и «плясал» перед Господом. Дочь царя Саула, жена Давида, Мелхола стала укорять мужа: «Как отличился сегодня царь Израилев, обнажившись сегодня пред глазами рабынь рабов своих, как обнажается какой-нибудь пустой человек» [Библия, 1988: 400].
Давид на это ответил Мелхоле: «И сказал Давид Мелхоле: пред Господом, Который предпочел меня отцу твоему и всему дому его, утвердив меня вождем народа Господня, Израиля, — пред Господом играть и плясать буду. И я еще больше уничижусь и сделаюсь еще ничтожнее в глазах моих, и пред служанками, о которых ты говоришь, я буду славен» [Библия, 1988: 400].
Давид пляшет в честь Господа, славит Господа и готов ради этого унизиться перед своими слугами («унижась – возвышусь»). Этого «унижения-возвышения» не понимает гордячка Мелхола, дочь больного духом царя Саула. В трагедии Оцупа «Три царя» изображено, как Саула тревожит злой дух, посланный ему в наказание за неуважение к первосвященнику, пророку Самуилу. Часть отцовской гордыни в трагедии Оцупа передалась и его дочери, Мелхоле. Гордыня библейской Мелхолы выразилась в ее неприятии священного танца Давида. Следствием гордыни Мелхолы стало наказание Господне: у нее не было детей «до дня смерти ее» [Библия, 1988: 400].
Мелхоле посвящено одноименное стихотворение Анны Ахматовой, в котором косвенно (через восприятие гордой и влюбленной Мелхолы) показан и Давид – еще пастух, не царь. В этом стихотворении гордыня Мелхолы спорит с любовью. Эпиграф к стихотворению взят из Первой книги царств: «Но Давида полюбила… дочь Саула, Мелхола. Саул думал: отдам ее за него, и она будет ему сетью» [Библия, 1988: 377].
В этом стихотворении Мелхола называет Давида «бродягой», «разбойником», «пастухом», однако в сердце своем не находит ему равных среди окружающих ее придворных вельмож: «Наверно, с отравой мне дали питье, / И мой помрачается дух, / Бесстыдство мое, униженье мое! / Бродяга! Разбойник! Пастух! / Зачем же никто из придворных вельмож / Увы, на него не похож? / А солнца лучи… а звезды в ночи… / А эта холодная дрожь…» [Ахматова, Т. 1, 1990: 154].
Любовь Давида и Мелхолы у Ахматовой – это любовь-поединок, страсть, поцелуи в которой «окрашены кровью», как в стихотворении Н. С. Гумилёва «Это было не раз» («Это было не раз, это будет не раз / В нашей битве, глухой и упорной, / Как всегда, от меня ты теперь отреклась. / Знаю, завтра вернешься покорной. / Но зато не дивись, мой враждующий друг, / враг мой, схваченный темной любовью, / Если стоны любви будут стонами мук, / Поцелуи – окрашены кровью» [Гумилёв Н., Т.1, 1997: 110]. «Любовь-поединок» Давида и Мелхолы из стихотворения А. Ахматовой подобна страстной «дуэли» героя и героини процитированного выше стихотворения Н. Гумилёва. Можно сказать, что Давид и Мелхола – это образы-маски Гумилёва и Ахматовой, метафора их противоречивых и сложных отношений.
Библейская Мелхола была сурова со своим мужем, в частности, упрекала его за то, что он роняет царское достоинство пляской перед Ковчегом Завета, за что и была наказана бесплодием. Для ахматовской Мелхолы характерна гордыня, от которой глубоко страдает и сама героиня, но которую дочь Саула и жена Давида не в силах побороть. В гордыне своей она упрекает Давида в его низком происхождении: «Бродяга! Разбойник! Пастух!» [Ахматова, Т. 1, 1990: 154]. В сердце дочери царя Саула гордыня борется с любовью («Зачем же никто из придворных вельмож / Увы, на него не похож…») [Ахматова, Т. 1, 1990: 154].
Итак, для Н. А. Оцупа образ его Учителя – Николая Гумилёва – был во многом сходен с образом библейского псалмопевца, царя Давида. Более того, как и А. Ахматова, Н. А. Оцуп считал царя Давида идеальным образом поэта, образцом для поэтов последующих эпох. Однако при всей своей идеальности библейский псалмопевец у Оцупа – грешник. И главный грех его жизни – беззаконная любовь к чужой жене – Вирсавии. Так, в стихотворении «Да будет так! Не мой же это дом!», написанном незадолго до смерти, Оцуп спрашивал: «Кто псалмопевцу-грешнику ровня / В уменье петь и силе покаянья? / Но перед смертью есть и у меня / Свидетельство почетного избранья» [Оцуп, 1993: 180].
Абенсур Ж. Николай Авдеевич Оцуп и его французские ученики // Берега. Информационно-аналитический альманах Русского Зарубежья. Выпуск №9. СПб // [Электрон. ресурс]: Режим доступа World Wide Web. URL: // http://rusemigration.ru/berega/09/index.htm
2. Аллен Л. «С душой и талантом…». Штрихи к портрету Николая Оцупа // Оцуп Н. Океан времени. СПб.: Logos, Дюссельдорф: Голубой всадник, 1993. С. 3-24.
3. Ахматова А. Сочинения в двух томах. Том первый. М.: Издательство «Правда», 1990. С. 154.
4. Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета канонические. С обязательным вступлением к каждой книге Библии и примечаниями Ч.И. Скоуфилда с английского издания 1909 г. М.: Всесоюзный совет евангельских христиан-баптистов, 1988.
5. Бродский И. Бог сохраняет все. М.: Миф, 1992.
6. Вийон Ф. Баллада повешенных. М., СПБ: Комсомольская правда, Амфора, 2012.
7. Гумилёв Н. Полное собрание сочинений в 10 томах. М.: Воскресенье, 1997-2008.
8. Гумилёв Н. Стихотворения и поэмы. М.: Профиздат, 1991.
9. Злобин В. Литературный дневник. Памяти Н. А. Оцупа // Возрождение. Париж. 1959. № 86. С. 110.
10. Кирпичева Т.В. Интертекстуальный аспект творчества Анны Ахматовой // Автореф. дисс. на соискание ученой степени кандидата филологических наук по специальности 10.01.01 «Русская литература». Тамбов, 25 с.
11. Крохина Н.П. Образы стихии в поэзии К. Бальмонта и А. Блока // [Электрон. ресурс]: Режим доступа World Wide Web. URL:
12. Лермонтов М.Ю. Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. М.: Эксмо, 2009.
13. Литературная жизнь русского Парижа за полвека (1924-1974): Эссе, воспоминания, статьи / Сост. Р. Герра, А. Глезер. Париж; Нью-Йорк, Альбатрос, Третья волна, 1987. С. 211.
14. Мандельштам Н. Вторая книга. М.: Олимп, Астрель, 2001.
15. Мандельштам О. Стихотворения. Переводы. Очерки. Статьи. Тбилиси: Мерани, 1994.
16. Н.Д. Встречи с Н. С. Гумилёвым. // Время. Берлин, 1924, 22 сент. // Н. С. Гумилёв. Собр. соч. в 3 т. М., 1991. Т. 3, С. 333.
17. Новый корабль. Париж. 1928. №4. // Н. С. Гумилёв. Собр. соч. в 3 т. М., 1991. Т. 3, С. 333.
18.& Оцуп Н. Три царя. Париж: YMCA-PRESS, 1958.
19. Оцуп Н. Океан времени. СПБ: Logos, Дюссельдорф: Голубой всадник, 1993.
21. Ратников К.В. Концепция Н. А. Оцупа о персонализме как явлении литературы ХХ столетия // V Ручьевские чтения. Русская литература ХХ века: типы художественного сознания: сборник материалов Межвузовской научной конференции. Магнитогорск, 1998. С. 94-96.
22. Ратников К.В. Прошлое продолжается в настоящем: Н. А. Оцуп о мировой культуре и истории // Формирование культуры будущего специалиста: Материалы региональной научно-практической конференции. Омск, 1997. С. 138-140.
23. Цивьян Т.В. Кассандра, Дидона, Федра. Античные героини – зеркала Ахматовой // Литературное обозрение. 1989. № 5. С.29. 24. Abensour G. Nikolai Otsoup, lecteur de russe a L`ENS de 1953 a 1958 // Societ; des Amis de l`Ecole Normale Superieure. Bulletin № 229. Paris, 2004. Avril. P. 50-55.
25. Signes et symboles. Paris: Larousse, 2012.