Русский язык люди научились говорить потому что

Волжский класс

Боковая колонка

Рубрики

Видео

Книжная полка

Малина для Админа

Боковая колонка

Опросы

Календарь

Декабрь 2021

Пн	Вт	Ср	Чт	Пт	Сб	Вс
« Ноя
1	2	3	4	5
6	7	8	9	10	11	12
13	14	15	16	17	18	19
20	21	22	23	24	25	26
27	28	29	30	31

Ладыженская Т. А. 5 класс. Учебник №1, упр. 3, с. 5

3. Прочитайте и озаглавьте текст. Напишите, что помогло и продолжает помогать людям передавать опыт.

Слово

Люди научились говорить, потому что они остро нуждались в общении. Им был просто необходим хороший способ хранить знания и передавать их друг другу.

Прошло немало времени, пока люди научились передавать словами, как надежнее всего добывать еду, охотиться на диких животных, договариваться о совместных делах и т.д.

При помощи слов они могли вместе вспоминать о прошлом и строить планы на будущее. Слова помогали людям объединяться, обмениваться разными сведениями.

Ответ:

Мы привычно и незаметно для себя пользуемся языком, потому и ощутить его так же трудно, как почувствовать движение планеты под ногами. Язык кажется нам врождённым свойством, без которого не может существовать человек, как не может он жить без дыхания. От того мы и не замечаем той гигантской работы, которую выполняет язык в нашей жизни. Между тем, постоянно приходится разговаривать с кем-то, думать, читать, слушать, писать. И во всех случаях используется язык.

Представим себе невероятную ситуацию: язык исчез, и люди потеряли способность общаться друг с другом. Пусть не навсегда, а только на день – два. Что ожидает нас? Мгновенно мы потеряем возможность мыслить, способность обдумывать, планировать свои поступки, осуществлять их. Моментально прекратится совместная работа людей: остановятся фабрики, заводы, станет невозможной, да и совсем ненужной работа транспорта – всё равно без языка не сделать ни одного общего дела. Мы не сможем совершить сами и добиться от других элементарных, казалось бы, действий: купить хлеб, выбрать одежду, найти нужный дом. И уж, конечно, полностью лишим себя удовольствия прочесть интересную книгу, посмотреть фильм, встретиться и поговорить с друзьями.

Источник

Коварное средство для обмана: лингвист Ноам Хомский объясняет, почему люди научились разговаривать

Теории и практики

Мы используем язык для коммуникации так же, как и многие другие инструменты вроде жестикуляции, мимики и даже стиля одежды. Но гораздо чаще он задействуется для нужд мышления, а общение стало скорее побочным эффектом, пишет лингвист Ноам Хомский. «Теории и практики» публикуют отрывок из книги «Человек говорящий. Эволюция и язык», в которой он вместе со специалистом по искусственному интеллекту Робертом Бервиком анализирует, почему и зачем мы научились разговаривать.

«Человек говорящий. Эволюция и язык». Издательство «Питер»

Среди множества вопросов о языке самых важных — два. Во-­первых, почему языки вообще существуют, и толь­ко у людей? (В эволюционной биологии такое явление называется аутапоморфией.) Во­-вторых, почему языков так много? Это базовые вопросы о происхождении и раз­нообразии, которые интересовали Дарвина и других мыслителей­-эволюционистов и которые составляют ос­нову современной биологии (почему в мире наблюдает­ся именно такой ряд жизненных форм, а не какой­-нибудь иной?). С этой точки зрения наука о языке отлично впи­сывается в современную биологическую традицию, не­смотря на кажущуюся абстрактность ее деталей.

Большинство палеоантропологов и археологов схо­дятся в том, что оба озвученных вопроса — вполне свежие по меркам эволюционного времени. Около 200 000 лет назад ни один из них не пришел бы на ум, потому что языков еще не существовало. А около 60 000 лет назад от­веты на них были бы такими же, как и сейчас. В те времена наши предки мигрировали из Африки и стали расселяться по всей планете, и с тех пор, насколько известно, языковая способность, в принципе, не изменилась (что неудивитель­но для столь короткого срока). Указать более точные даты не получится, но для наших целей они не особо важны, ведь в общем и целом картина выглядит верной. Еще один важный момент: если взять младенца, рожденного в Ама­зонии, в индейском племени, которое в своем развитии застряло на уровне каменного века, и перевезти его в Бо­стон, то по языку и другим когнитивным функциям его не отличишь от местных детей, чья родословная прослеживается вплоть до первых английских колонистов. Обратное тоже верно. Единообразие способности к языку, присущей нашему виду (так называемой языковой способ­ности), убеждает нас в том, что этот признак анатомически современного человека должен был уже существовать к моменту, когда наши предки ушли из Африки и рассели­лись по миру. […]

Более того, с древнейших времен, о которых сохрани­лись письменные свидетельства, и до наших дней фундаментальные параметрические свойства человеческого языка остаются одними и теми же, варьирование проис­ходит лишь в установленных пределах. […] В отличие от любого машинного языка человеческие языки допу­скают дислокацию (displacement): словосочетание может интерпретироваться в одном месте, а произноситься в другом, как в предложении What did John guess? («Что угадал Джон?»). Такое свойство проистекает из операции соединения. Звуки всех человеческих языков строятся из конечного, фиксированного инвентаря или базового мно­жества артикуляционных жестов — таких, например, как колебания голосовых связок, которые отличают звук «б» от «п», хотя не во всех языках «б» и «п» различаются. Проще говоря, языки могут делать разные «заказы» из доступного им всем «меню» структурных элементов, но само это «меню» неизменно. […]

Таким образом, в центре нашего внимания оказывает­ся любопытный биологический объект — язык, который появился на земле не так давно. Это видоспецифиче­ское свойство без значительных различий (за исключением случаев тяжелой патологии) присуще всем людям. Язык, по сути, не похож ни на что другое в органическом мире и играет важнейшую роль в человеческой жизни с самого ее зарождения. Это центральный компонент того, что Альфред Рассел Уоллес, основоположник (на­ряду с Дарвином) современной эволюционной теории, назвал «умственной и нравственной природой человека». Речь идет о способностях человека к творческому воображению, языку и вообще к симво­лике, записи и интерпретации явлений природы, слож­ным социальным практикам и т.п. Данный комплекс ино­гда называют человеческими способностями (human capacity). Он оформился совсем недавно у маленькой группы обитателей Восточной Африки, потомками ко­торых являемся все мы, и отличает современного чело­века от других животных, что повлекло колоссальные последствия для всего биологического мира. Считается, что именно возникновение языка сыграло главную роль в этом внезапном и колоссальном преобразовании (от­метим, что эта мысль звучит вполне правдоподобно). Кроме того, язык — один из компонентов человеческих способностей, доступный для глубокого изучения. Вот еще одна причина, по которой даже исследования чисто лингвистического характера в действительности пере­секаются с биолингвистикой, хотя и выглядят далекими от биологии. […]

Вежливый разговор. Квирин ван Брекеленкам

Обычно язык рассматривают как систему, функция которой — коммуникация. Это широко распространенная точка зре­ния, характерная для большинства селекционистских под­ходов к языку. Однако она ошибочна по ряду причин, которые мы озвучим далее.

Попытки вывести «предназначение» или «функцию» какого­-либо биологического признака из его внешней формы всегда сопряжены с трудностями. Замечания Ле­вонтина в книге «Тройная спираль» демонстрируют, насколько сложно бывает приписать органу или признаку определенную функцию даже в слу­чае, который на первый взгляд кажется вполне простым. Например, у костей нет единой функции. Кости поддер­живают тело (это позволяет нам стоять и ходить), но в них также хранится кальций и находится костный мозг, производящий эритроциты, так что кости в каком­-то смысле можно считать частью кровеносной системы. Подобное характерно и для человеческого языка. Более того, всегда имелась альтернативная традиция, выразителем которой среди прочих выступает Берлинг. Он утверждает, что люди вполне могут обладать вторич­ной коммуникативной системой, похожей на коммуни­кативные системы других приматов, а именно невербаль­ной системой жестов или даже голосовых сигналов (calls), но это не язык, так как, по замечанию Берлинга, «систе­ма коммуникации, доставшаяся нам от предков­-приматов, резко отличается от языка».

Язык, конечно, может использоваться для коммуника­ции, как и любой аспект нашей деятельности (стиль одежды, жестикуляция и т.д.). Но язык также широко исполь­зуется во множестве других ситуаций. По статистике, в подавляющем большинстве случаев язык задействуется для нужд мышления. Только огромным усилием воли мож­но удержаться от молчаливого разговора с самим собой во время бодрствования (да и во сне тоже, что нередко нам досаждает). Видный невролог Гарри Джерисон наряду с другими исследователями высказал бо­лее смелое утверждение, что «язык эволюционировал не как коммуникативная система… Более вероятно, что пер­воначальная эволюция языка предназначала его… для по­строения образа реального мира», быть «инструментом мышления». Не только в функциональном измерении, но и во всех других отношениях — семантическом, синта­ксическом, морфологическом и фонологическом — чело­веческий язык по своим главным свойствам резко отлича­ется от систем коммуникации животных и, скорее всего, не имеет аналогов в органическом мире. […]

В палеонтологической летописи первые анатомически современные люди появляются несколько сотен тысяч лет назад, но свидетельства возникновения человеческих способностей — гораздо более поздние и относятся ко времени незадолго до миграции из Африки. Палеоан­трополог Иэн Таттерсаль сообщает, что «голосовой тракт, способный производить звуки чле­нораздельной речи», существовал уже за полмиллиона лет до самых ранних свидетельств использования языка нашими предками. «Мы вынуждены заключить, — пишет исследователь, — что появление языка и его анатомических коррелятов не было движимо естественным отбором, ка­кими бы выгодными ни оказались эти новинки в ретро­спективе» (этот вывод никак не противоречит стандарт­ной эволюционной биологии вопреки заблуждениям, которые можно встретить в популярной литературе). […]

* Или Штридтер (Georg Striedter). Его однофамилец, немецко­-американский славист русского происхождения Jury Striedter, по­-русски всегда Штридтер.

О языке Таттерсаль пишет, что «после долгого — и не особо понятного — периода хаотичного увеличения и реорганизации мозга в челове­ческой истории случилось что­-то, что подготовило почву для усвоения языка. Эта инновация должна была зависеть от эффекта внезапности, когда случайное сочетание уже готовых элементов дает что­-то совершенно неожиданное», предположительно «нейронное изменение… у опреде­ленной популяции в истории человечества… сравнитель­но малое в генетических терминах, [которое] вероятно, никак не было связано с адаптацией», хотя давало преиму­щества и впоследствии распространилось. Возможно, это было автоматическое следствие роста абсолютной вели­чины мозга, как полагает Стридтер*, а может быть, случай­ная мутация. Спустя какое­-то время — по меркам эволю­ции не очень долгое — произошли дальнейшие инновации, видимо уже культурно обусловленные, которые привели к появлению поведенчески современного человека, кри­сталлизации человеческих способностей и миграции из Африки.

* Экстернали­зацией здесь называют «системы ввода­-вы­вода вокального научения и продукции» и «такие аспекты языка, как словообразо­вание (морфология) и его связь со звуковыми системами языка (фонологией и фонетикой), просодия, а также кор­ректировка вывода для снижения нагрузки на память в процессе продукции».

Что это было за нейронное изменение в небольшой группе, причем сравнительно малое в генетических терминах? Чтобы ответить на этот вопрос, надо обратить внимание на специфические свойства языка. Элементарное свойство языковой способности, которой все мы обладаем, состоит в том, что она позволяет нам стро­ить и интерпретировать дискретно­-бесконечное мно­жество иерархически структурированных выражений (дискретное — потому что есть предложения из пяти слов и предложения из шести слов, но нет предложений из пяти с половиной слов, а бесконечное — потому что длина предложений неограниченна). Следовательно, ос­новой языка выступает рекурсивная порождающая про­цедура, которая принимает на вход элементарные слово­подобные элементы из какого­-то хранилища (назовем его лексиконом) и действует итеративно, порождая структу­рированные выражения, не ограниченные по сложности. Чтобы объяснить возникновение языковой способ­ности — а значит, существование по крайней мере одно­го языка, — мы должны решить две основные задачи. Первая — разобраться с «атомами вычислений», лекси­ческими единицами, количество которых обычно со­ставляет от 30 до 50 тысяч. Вторая — выяснить, в чем заключаются вычислительные свойства языковой способ­ности. Данная задача имеет несколько аспектов: мы долж­ны понять порождающую процедуру, строящую «в уме» бесконечное множество выражений, и методы, с помощью которых эти внутренние ментальные объекты передают­ся на интерфейсы с двумя внешними для языка (но внутренними по отношению к организму) системами (си­стемой мышления и сенсомоторной системой, служащей для экстернализации* внутренних вычислений и мышле­ния). Всего получается три компонента. Это один из способов переформули­ровки традиционной концепции, которая восходит по меньшей мере к Аристотелю и гласит, что язык — это «звук, что­-то означающий». Все названные задачи со­держат проблемы, причем гораздо более серьезные, чем считалось еще недавно. […]

Разговор. Луис Меллер

Большинство альтернативных версий, по сути, вы­двигают дополнительные предположения, основанные на точке зрения, что «язык — это средство коммуни­кации», которая, как мы уже наблюдали, непосредствен­но связана с экстернализацией. В обзоре (Számadó & Szathmáry, 2006) представлен список основных (по мне­нию его авторов) альтернативных теорий, объясняющих появление человеческого языка: 1) язык как болтовня; 2) язык как социальный груминг (взаимная чистка); 3) язык как побочный продукт совместной охоты; 4) язык как следствие «материнского языка»; 5) половой отбор; 6) язык как необходимое условие обмена информацией о статусе; 7) язык как песня; 8) язык как необходимое условие изготовления орудий или результат изготовления орудий; 9) язык как надстройка над жестовыми система­ми; 10) язык как коварное средство для обмана; 11) язык как внутренний ментальный инструмент. Заметим, что последняя теория (язык как внутренний ментальный инструмент) не предполагает (явно или неявно), что внешняя коммуникация — первичная функция языка. Но это создает своего рода адаптивный парадокс, поскольку в таком случае сигналы у животных подходят под приведенное описание языка. Вот та самая проблема, на которую указал Уоллес.

Самадо и Сатмари отмечают: «В большинстве теорий не рассматривается, какого рода селективные силы могли бы побудить к использованию в данном контексте кон­венциональной коммуникации взамен «традиционных» сигналов животных… Таким образом, не существует теории, способной дать убедительный пример ситуации, в которой бы требовалось сложное средство символиче­ской коммуникации и нельзя было бы обойтись суще­ствующими более простыми системами коммуникации». Далее авторы рас­суждают, что теория языка как внутреннего ментального инструмента не страдает от этого недочета. Впрочем, как и большинство исследователей, которые работают в этой области, Самадо и Сатмари не делают напрашивающий­ся сам собой вывод, а продолжают изучать экстернализа­цию и коммуникацию.

Предложения считать первичным именно внутренний язык […] высказывались также веду­щими эволюционными биологами. На международной конференции по биолингвистике в 1974 году нобелевский лауреат Сальвадор Лурия выступил как наиболее актив­ный приверженец взглядов, согласно которым нужды коммуникации не могли оказать «селективного давления, сколько­-нибудь достаточного для возникновения такой системы, как язык», глубоко связанный с «развитием абстрактного или творческого мышления».

Эту мысль подхватил и Франсуа Жакоб, предположив, что «роль языка как системы коммуника­ции между индивидами может быть исторически вторич­ной… Тем качеством языка, которое делает его уникаль­ным, кажется не столько его роль в передаче призывов к действию» или любое другое свойство, роднящее его с коммуникацией животных, сколько «его роль в симво­лизации, в пробуждении когнитивных образов», в оформлении нашего понятия о реальности, в обеспечении нашей способности мыслить и планировать благодаря тому, что язык допускает «бесчисленные комбинации символов» и тем самым позволяет «создавать возможные миры в уме». Такого рода идеи восходят к научной революции XVII века, которая во многих отношениях предвосхити­ла события 1950­-х годов.

«Коммуникация — это своего рода интрига, в ходе которой говорящий производит какие­-то внешние события, а слушающий пытается как можно более удачно соотнести их со своими собственными внутренними ресурсами»

Экстернализация — непростая задача. Требуется свя­зать две совершенно отдельные системы: сенсомоторную, которая, вероятно, просуществовала сотни тысяч лет почти в неизменном виде, и вновь возникшую вычисли­тельную систему мышления, которая совершенна в той же мере, в какой верен СМТ. Тогда может оказаться, что морфология и фонология — лингвистические процессы превращения внутренних синтаксических объектов в какие­-то единицы, доступные для сенсомоторной си­стемы, — многообразны, имеют сложную структуру и за­висят от случайных исторических событий. В таком слу­чае параметризация и разнообразие в основном (а может быть, и целиком) ограничиваются экстернализацией. Это вполне соответствует тому, что мы обнаружили: вычис­лительная система эффективно порождает выражения, интерпретируемые на семантико­прагматическом интер­фейсе, и разнообразие (как результат многочисленных сложных режимов экстернализации, которые подверже­ны историческим изменениям).

Если эта картина более или менее верна, то у нас, воз­можно, есть ответ на второй из двух базовых вопросов, сформулированных в начале этой главы: почему языков так много? Возможно, причина в том, что проблема экстернализации может быть решена с помощью разных способов до или после рассеивания первоначальной популяции. Нет поводов считать, что для этого нужны эво­люционные изменения, то есть изменения в геноме. Возможно, в решении этой проблемы принимают участие существующие когнитивные процессы (разными спосо­бами и в разные эпохи). Иногда неудачно смешивают собственно эволюционные (геномные) изменения с исто­рическими изменениями (это два совершенно разных явления). Как уже говорилось, у нас достаточно данных, подтверждающих, что никакой настоящей эволюции язы­ковой способности не происходило со времен миграции наших далеких предков из Африки около 60 000 лет на­зад, хотя, несомненно, за этот срок произошло не­мало изменений, вплоть до того, что были изобретены новые режимы экстернализации (как в жестовых язы­ках). Путаницу в этом вопросе можно устранить, если вместо метафорических понятий «эволюция языка» и «изменения в языке» использовать их более строгие эквиваленты: эволюция организмов, использующих язык, и изменения в способах использования языка этими организмами. В более точных терминах возникновение языковой способности — исторический факт, а измене­ния, которые постоянно продолжаются, — нет.

Все это простейшие допущения, и нет причин от­вергать их. Если в целом они верны, то может оказать­ся, что экстернализация вообще не эволюционировала. Для решения этой проблемы можно использовать существующие когнитивные способности, присущие дру­гим животным. Тогда эволюция (в биологическом смыс­ле этого слова) ограничивается теми изменениями, которые породили операцию соединения и базовое свойство, а также все прочее, что не поддается объяс­нению в терминах СМТ и всевозможных языковых огра­ничениях. Значит, любой подход к «эволюции языка», сосредоточивающий внимание на коммуникации, сен­сомоторной системе, статистических свойствах устной речи и т. п., может оказаться весьма далеким от истины. Это суждение распространяется на довольно широкий круг гипотез, как известно читателям, знакомым с исто­рией вопроса.

Вернемся к нашим двум первоначальным вопросам. У нас есть как минимум несколько предположений — по нашему мнению, весьма разумных — по поводу того, как получилось, что вообще появился хотя бы один язык, и почему существующие языки настолько отличаются друг от друга. Различия между языками — это отчасти иллюзия, как и кажущееся безграничным многообразие организмов, поскольку все они основаны на элементах, почти не подверженных изменениям, и ограничены рам­ками законов природы (в случае с языком это вычисли­тельная эффективность).

На строение языка могут оказывать влияние и другие факторы, прежде всего пока еще не изученные свойства мозга (и даже на темы, которых мы здесь коснулись, мож­но сказать гораздо больше). Но вместо этого лучше вкрат­це поговорим о лексических единицах, концептуальных атомах мышления и его многообразной итоговой экстернализации.

Концептуальные структуры характерны и для других приматов. Могут встречаться схема «деятель — дей­ствие — цель», категоризация, разделение на один — множество и др. Эти структуры, по всей видимости, закрепились за языком, хотя концептуальные ресурсы человека, находящие свое отражение в языке, гораздо разнообразнее и обширнее. В частности, даже «атомы» вычислений, лексические единицы/понятия, присутству­ют только у людей.

В основном даже самые простые слова человеческо­го языка и понятия человеческого мышления лишены той связи с находящимися вне ментальной сферы сущ­ностями, которая свойственна коммуникации живот­ных. Последняя, как считают, основана на однозначном соответствии между процессами в мозге (или сознании) и «тем аспектом окружающей среды, к которому эти процессы приспосабливают поведение животного», как выразился когнитивный нейробиолог Рэнди Галлистел в предисловии к большому сбор­нику статей о когнитивных способностях животных. По словам Джейн Гудолл, которая наблюдала за шим­панзе в их естественной среде обитания, «произвести звук в отсутствие подходящего эмоционального со­ стояния — для шимпанзе почти непосильная задача».

Символы человеческого языка и мышления иные. Их использование не привязано автоматически к эмоцио­нальным состояниям, и они не выбирают из внешнего мира объекты или события, находящиеся вне ментальной сферы. В человеческом языке и мышлении нет такого по­нятия, как отношение референции (в том смысле, какой ему придавали Фреге (Frege), Пирс (Peirce), Тарский (Tarski), Куайн (Quine) и современная философия языка и сознания). То, что в нашем понимании является рекой, человеком, деревом, водой и т. д., неуклонно оказывается порождением того, что мыслители XVII века называли человеческими познавательными силами, дающими нам богатые средства для восприятия внешнего мира в необыч­ном свете. По словам видного философа­-неоплатоника Ральфа Кедворта, соображения которого повлияли на Канта, разум способен «познавать и понимать все внешние индивидуальные вещи» только при помощи «внутренних идей», производимых его «врожденной познавательной силой»*. Объекты мыш­ления, созданные познавательными силами, нельзя свести к «особой природе, принадлежащей» обсуждаемой вещи, как Дэвид Юм (David Hume) подытожил результаты ис­следований, проводившихся в течение столетия. В этом отношении внутренние концептуальные символы похожи на фонетические единицы ментальных представлений, такие как слог «ба»: каждый отдельный акт экстернали­зации этого ментального объекта порождает нементальная сущность, но тщетно было бы искать такой нементальный конструкт, который соответствует этому слогу. Суть коммуникации не в том, чтобы порождать какие­-то не свя­занные с ментальной сферой сущности, которые бы слу­шающий выбирал из внешнего мира, подобно физику. Коммуникация — это своего рода интрига, в ходе которой говорящий производит какие­-то внешние события, а слу­шающий пытается как можно более удачно соотнести их со своими собственными внутренними ресурсами. Слова и понятия, даже самые простые, кажутся в этом отношении схожими. Коммуникация опирается на общие для собе­седников познавательные силы и оказывается успешной в той мере, в какой общие для собеседников ментальные конструкты, опыт, интересы, пресуппозиции позволяют прийти к более или менее единой точке зрения. Названные свойства лексических единиц присущи, кажется, только человеческому языку и мышлению, и изучение эволюции последних должно их как­-то объяснять. Но как — никто не знает. Сам факт наличия тут какой­-либо проблемы при­знается далеко не всегда, поскольку этому препятствует мощное влияние референциализма — доктрины, которая исходит из существования четкой связи «слово — объ­ект», где объект не связан с ментальной сферой.

Человеческие познавательные силы дают нам опыт, несхожий с опытом других животных. Люди как мыслящие существа (благодаря возникновению человеческих спо­собностей) пытаются осознать свой опыт. Эти попытки называются мифом, или религией, или магией, или фило­софией, или — в английском языке — наукой (science). Для науки понятие референции (в техническом смыс­ле) — это нормативный идеал: мы надеемся, что искусственные понятия, такие как «фотон» или «глагольная группа», указывают на какие­-то вещи, реально существу­ющие в мире. И конечно, понятие референции отлично подходит для того контекста, в котором оно появилось в современной логике, — для формальных систем, где отношение референции жестко задано, как, например, между числительными и числами. Но человеческий язык и мышление, по­-видимому, функционируют иначе, и не­готовность признать этот факт привела к путанице.

Источник