в небесный иерусалим история одного побега биография епископа варнавы беляева
В Небесный Иерусалим: история одного побега
Содержание
Биографическое исследование посвящено необычной судьбе епископа, юродивого, автора аскетических и агиографических произведений, деятеля церковного Сопротивления в Советской России Варнавы (Беляева) 1887–1963).
По излюбленной дороге русских странников – ведущей в Небесный Иерусалим – однажды отправился и гимназист Николай Беляев, будущий епископ Варнава (1887–1963). Странствие его длилось более полувека. Епископ Варнава принадлежал к тому поколению молодых церковных деятелей России, которое вступило в пору своего расцвета накануне революции и было почти полностью уничтожено. Епископу одному из немногих – выпало уцелеть и физически, и духовно. Описанию его жизненного пути – Христа ради юродивого и подпольного писателя, аскета и старца, летописца и «светописца» эпохи – посвящена эта книга. На ее страницах появляются Патриарх Тихон, старцы Зосимовской пустыни, священник П. Флоренский и философ А. Лосев, писатель Б. Садовской и другие известные люди, с которыми пересеклась судьба епископа. Книга обращена к широким читательским кругам, заинтересованным в узнавании правды о истории своей родины и о судьбах Русской Православной Церкви в период гонений на веру.
Предисловие
Впервые услышав о «дяде Коле» (под этим именем скрывался от «официального» мира епископ Варнава), я испытал чувство человека, сделавшего научное открытие. Картина окружающего мира дополнилась важными штрихами. Не то чтобы он стал принципиально другим, но в нем проступили черты, до тех пор скрытые, хотя подспудно и исподволь угадываемые. Черты, помогавшие найти – и поразительно точно – ответы на мучительные вопросы о судьбах Церкви и ее верных детей в этом кровавом и предательском веке. Мрачное начало восьмидесятых годов. Атмосфера иссушающего обязательного атеизма, понурой идеологической бдительности и всеохватывающего партийного бюрократизма. Среди полумертвого от страха и равнодушного ко всему, что не касается материальной выгоды, общества возникали то тут, то там группки молодых людей, затосковавших о духовном преемстве и стремившихся восстановить личную связь с Традицией. В храмах служили неразговорчивые священники, и раздраженные старухи внимательно следили за тем, с той ли («правильной») стороны передаешь свечу к иконе полюбившегося тебе святого.
К тому времени я уже поездил немного по России, повидал некоторые ее сокровенные уголки – ее святые места, оберегавшиеся от народа карательными органами и зоркими глазами тайных соглядатаев. Уже появились знакомые среди уцелевших остатков тех церковных общин, которые встретили девятый вал разбушевавшегося революционного насилия. Но, глядя на какой-нибудь полустанок в бывшей Нижегородской (или, к примеру, Вятской) губернии, на фигуру бредущего по платформе высокого худого старика, одетого в длинный брезентовый плащ (он приехал сюда издалека, почтить могилу подвижника, скончавшегося лет тридцать назад), на обломок чудной и, конечно, чудотворной иконы в крестьянской избе, на непонятным образом сохранившийся дивный храм в лесу, я спрашивая себя: где же прозорливцы, видевшие насквозь душу человеческую, знавшие прошлое и будущее приходивших к ним? где они, в эти страшные годы как будто исчезнувшие, испарившиеся с нашей земли? Неужели они не оставили нам, одиноким среди земного «рая», свой опыт, свои подсказки о том, как избежать коварных ловушек на предстоящем пути?
Обнаруженный «дядя Коля» помогал восполнить этот зияющий, как открытая рана, пробел. Кого из нас не окружали в детстве многочисленные дяди и тети, совсем не родственники, но родственные по добродушному отношению друг к другу, по свойскому пониманию твоих младенческих проблем? Такова была не истребленная еще в России атмосфера общения, сродства старших с младшими: по-соседски, по-семейному. И вот среди этого, по сути своей древнего, отеческого (и отцами вымоленного), быта скрывался «бывший человек» дядя Коля, в холщовой рубашке, широких брюках бродивший по городу, выезжавший в пригородный лес, вооруженный фотоаппаратом и записными книжками. Он был епископ, жил в хибаре, в пролетарском районе, среди простого, подчас грубого и пьяненького, народа. Но он недаром скрывал свое епископство – и не только потому, что это было опасно в те годы: созерцая мир вокруг себя, он молил за него Бога. А для этого нужно было самоуничижение, умаление и полная нищета. Подвиг старчества не может совершаться иначе.
Краешком наши жизни пересеклись на земле матери городов русских. Гуляя с родителями по Крещатику, играя возле роскошных киевских фонтанов или собирая каштаны на Владимирской горке, я вполне мог встретить его взгляд или – что почти вероятно (особенно если учесть тонкое восприятие ребенка) – ощутить его молитву.
В августе 1983 года раскрылся передо мной большой красный сундук с его рукописями. Началась – в сложнейших личных и общественных обстоятельствах – напряженная работа. Времени на раздумья не хватало, надо было спасать наследие одного из тех, кого десятилетиями выжигала из российской жизни советская власть. Разбирая по ночам (в свободное от казенной работы время) архив, я наталкивался на сложные проблемы, в частности, на вековую проблематику российской церковной действительности. Ход событий, впрочем, поставил дело исследования творчества и жизни «дяди Коли» в наилучшие лабораторные условия. Вскоре последовал арест, а затем и предательство со стороны лжебратии, кража архива со стороны тех же мнимых друзей, прикрытые фарисейским высокопарным слогом и братскими лобзаниями. Потом наступила полусвобода, переходный период, именуемый демократией и рынком, в который так трудно – хотя и неизмеримо легче, чем в недавние подсоветские годы, реализовывать дело культуры, писать и издавать книги. Но сами подчас детективные обстоятельства, сопутствовавшие работе, оказались созвучными задачам церковной культуры.
Поэтому надо помнить, что биография епископа, старца, аскета, писателя, как и всякого российского человека нынешней эпохи, связана с болезненными и трагическими сторонами нашего прошлого, с историей человеческой души, насильно загоняемой в рай, озлобляемой и замучиваемой вождями, грехами, страстями (и, конечно, бесами). И пытающейся прорасти к небу плодами, достойными любви. Не будем бояться этих проблем, будем помнить, что правда способствует трезвению, а последнее, с помощью благодати Божией, только одно и способно исцелить закоренелые болезни и вывести к Свету.
В небесный иерусалим история одного побега биография епископа варнавы беляева
Войти
Авторизуясь в LiveJournal с помощью стороннего сервиса вы принимаете условия Пользовательского соглашения LiveJournal
Биограф юродивого епископа Варнавы: он пошел босиком по улице
— Вы являетесь автором научного труда «В Небесный Иерусалим. История одного побега», посвященного исследованию биографии епископа Варнавы. Почему Ваше внимание привлекла личность этого юродивого?
— Это еще в брежневскую эпоху было… Я жил в Киеве, интересовался историей Церкви. Когда мне исполнилось лет двадцать, начал сознательно ходить в храм. Возник вопрос… Как выйти из состояния уныния, отчаяния? В этом состоянии пребывали многие культурные люди того времени, в том числе люди верующие. Что делать? Я решил идти сложным путем: посильно участвовать в независимой общественной жизни, собирать исторические и церковные предания – устные, письменные. Случайно выяснилось, что был такой тайный епископ. Но никто о нем толком ничего не знал, шепотом передавались разные красивые легенды, впоследствии, как это часто происходит, оказавшиеся просто сказками. Наконец одна женщина дала мне адрес келейницы епископа Варнавы. Шел август 83-го года. Той весной, как раз на Светлой неделе, я получил предупреждение в киевском КГБ. Мол, мое поведение несовместимо с «должностью» советского человека. Подъезжаю к дому в микрорайоне Нивки, нахожу квартиру, звоню – дверь открывает старушка, сухопарая, подтянутая. Лариса Семеновна Озерницкая. Она всю жизнь проработала врачом скорой помощи, познакомилась с епископом Варнавой уже в послевоенные годы. Но мне, оказывается, нужна была не она. Лариса Семеновна приютила у себя инокиню Серафиму, келейницу владыки, которая давно ждала кого-нибудь, кто мог бы рассказать миру о ее духовном отце и помочь с публикацией его наследия. Она родилась в 1904 году. Ей уже было без одного года восемьдесят. В тот день я не дождался ее, приехал еще раз. Поговорив со мной, матушка Серафима подвела меня к большому сундуку и нескольким чемоданам, принадлежавшим епископу Варнаве. Внутри находилось огромное количество рукописей: я такого раньше никогда не видел. С этого все и началось.
— Как вы писали книгу? С какими трудностями столкнулись?
— За мной тогда негласно присматривали «органы»: по-видимому, на чердаке девятиэтажного дома, над квартирой, в которой я жил, стояла прослушка. Было ясно, что действовать нужно очень осторожно. И я стал потихоньку разбирать рукописи. Инокиня Серафима к тому моменту более-менее привела их в порядок, что-то переписала. Но все равно – предстояло проделать колоссальную работу. Я почти все свободное от службы в библиотеке время корпел над архивом епископа Варнавы (мне помогала жена Ирина). С одной стороны, анализ источников, сверка списков, с другой – сбор информации о владыке. Я встречался с теми, кто его знал, ездил вместе с матушкой Серафимой в Дивеево, в Нижний Новгород. В библиотеках проводил много времени… Когда в 86-м году меня арестовали, все рукописи и мои черновики были изъяты – несколько мешков. Я расстался с ними на несколько лет. Правда, после обращения в созданный незадолго до этого Советский фонд культуры (к академику Лихачеву и Раисе Горбачевой) большую часть материалов вернули моей жене. Но я продолжил работу над книгой уже после освобождения, в Киеве. Впрочем, изъятие рукописей – это только полбеды… Очень сложно было в тех условиях получить доступ к документам, которые могли помочь восстановить картину церковно-общественной жизни первой половины XX века. В общем-то, эта проблема существует до сих пор… Я в первую очередь пытался определить, в чем заключалось историческое призвание епископа Варнавы и людей его круга. Мне кажется, без этого мы не сможем понять то время, не унаследуем опыт, который приобрела наша страна и Церковь. И вот… В 99-м году вышло, наконец, первое издание моей книги «В Небесный Иерусалим. История одного побега».
— Вписывается ли юродство епископа Варнавы в общецерковную традицию? Была ли в нем какая-то особенность, новизна?
— Скажем так… Все необходимые жесты он сделал: состриг бороду, пошел босиком по улице, стал городить какие-то, казалось бы, несуразные вещи. В советской газете тут же появился фельетон: епископ отправился в Небесный Иерусалим. Вот, мол, до чего фанатизм доводит… Владыка изучал древний опыт. У него дома была дореволюционная книжка Ковалевского «Юродство о Христе и Христа ради юродивые Восточной и Русской Церкви». Там на каждой странице – карандашные пометы. А особенность… Что-то новое… Новый язык! Епископ Варнава говорил, что статус юродивого в наше время не требует совершения экзотических поступков. Веди себя по-христиански, свидетельствуй о божественной истине – и тебя назовут блаженным. При этом можно оставаться в стороне, быть как бы одним из всех, но внутри, в сердце, стремиться к небу.
— Одна из спорных страниц биографии Варнавы (Беляева) – история с подписанием обновленческой декларации. В чем суть конфликта?
— Да, это очень важный момент. Во-первых, декларацию подписало большинство служителей Церкви. Будущий патриарх Сергий подписал. А Варнаву (он тогда был викарным архиереем) сделать это вынудил его непосредственный начальник – епископ Нижегородский Евдоким (Мещерский). Во-вторых, владыка лично даже не ставил своей подписи. Он только сказал, что не выступит против служения на русском языке, если законный православный Собор сочтет такой шаг необходимым. Епископ Варнава позже подчеркивал, что его обманули. Однако он винил прежде всего самого себя. Его ум был традиционно настроен на послушание. Между тем настали времена, подобные раннехристианским, требовалось как раз проявить «святое непослушание». Именно после этого он поехал на покаяние в Зосимову пустынь и принял подвиг юродства.
— При вашем участии был подготовлен и напечатан шеститомник «Основы искусства святости». Каноничен ли труд епископа Варнавы?
— Абсолютно. Он весь построен на цитатах из святых отцов. Другое дело, что после публикации этого сочинения в 90-х годах некоторые неофиты ужаснулись тому, что владыка Варнава не признал патриарха Сергия. Критика «Основ искусства святости» беспочвенна и ужасно безграмотна. Она оскорбляет Церковь, искажает современную церковную историю. Есть такой мифологический текст, который размещен в электронном журнале «Самиздат»… Его автор – некто Сергей Юрьевич Юшкин. Якобы это дипломная работа, защищенная в Свято-Тихоновском университете в 2005 году. Я сотрудничаю с этим вузом. Мне там сообщили, что никто такой работы не защищал, такого студента у них не было. Этот виртуальный Юшкин критикует букву, не понимая духа. Сегодня Русская Церковь выработала цельную позицию в отношении трагических событий прошлого века. Ведь среди новомучеников есть и тихоновцы, и те, кто пошел за Сергием (Страгородским). Все они святы.
— Исследование «В Небесный Иерусалим. История одного побега» можно назвать исчерпывающим? Или есть еще «белые пятна», загадки?
— Это, как говорится, капитальная работа, вводящая в научный оборот большой объем новой информации, исторические и культурологические описания. Конечно, всегда остаются некоторые детали, нуждающиеся в уточнении. Необходимо, к примеру, съездить в Томск и на месте проверить ряд фактов, связанных с фотолетописью владыки времен Великой Отечественной войны. Я хотел бы подготовить исправленное и дополненное издание биографии Варнавы (Беляева).
Глава 3. Революция. 1917–1920
Поиск спасения
II.1917-XI.1918 Нижний Новгород
За тяготами, тревогами и дороговизной военного времени как-то естественно, хотя и неожиданно, вполз – февральским серым днем – государственный переворот. Еще 26 февраля в письме к крестному о. Варнава жалеет москвичей, у которых, судя по газетам, плохо с продуктами («Тетя, наверно, в «хвосте» все дни проводит. До нас пока тягота эта не дошла. Хлеб едим без карточек. Кажется, одна из самых лучших губерний. Только вот насчет выезда и вывоза чего-либо хуже быть не может»), жалуется на прохудившиеся сапоги («опять по ладони в тот и другой сапог входит»), спрашивает между прочим: «А как у вас, тихо ли вообще в городе? В Петрограде какой-то шум»; а уже в письме от 19 марта упоминает о начавшейся «смуте».
В вагоне едет только что освобожденный революцией после двадцатипятилетнего заключения политкаторжанин «с лицом профессора». Он грустен, многие годы проведены за решеткой, жизнь безвозвратно ушла вперед. Случайные попутчики убеждают в обратном. Ему предстоит открыть Чехова, Левитана, Шаляпина! «Все наше нынешнее искусство. Можно ли не завидовать вам?» Он познакомится с новейшими достижениями техники (телефон, авто). «О, я бы умерла от зависти к вам, – сказала молодая писательница, сидевшая напротив, и продолжала с возбуждением: – Если бы не сложилось так, что и нас, грешных, ждет много неожиданных чудес и очарований!» 283 Это один из первых образцов идеологического искусства революционной эпохи – преисполненного надежд и заклинавшего в восторге: «Расцветайте же, красные зори. » 284
Духовенство, в силу особенностей своего служения, не склонно смотреть на мир сквозь розовые очки, скорее, тяготеет к охранительному консерватизму, житейской трезвости, зная, как легко человеку упасть и как трудно подняться. Не так-то просто убедить его в неизбежности перемен, «очаровать» революцией. Однако с наступившим временем надо было что-то делать, встроиться в нормальную колею, приноровиться. Впрочем, с политического Олимпа в массы спустили текущий лозунг: демократия; самоорганизация населения снизу. Возникли бесчисленные общества, комитеты, союзы. За год в Нижнем прошло три епархиальных съезда (один – чрезвычайный), множество пастырских собраний, созданы Комитет единения духовенства, Комитет объединения духовенства и мирян и т. д. и т. п., в которых различные группы духовенства и верующих пытались найти пути наилучшей организации местной Церкви, чтобы и в новых условиях она привлекала к себе людей, врачуя их души. Проблем вставало множество: возврат к соборному началу в управлении, приходская реформа, преодоление разобщенности и пассивности прихожан, преодоление разрыва между пастырем и обществом. Между тем, идея приспособления к цвету времени была обречена на провал. Требовались неординарные решения. Проблемы сыпались отовсюду.
В конце жизни епископ Варнава размышлял о необходимости соединения веры и знания для служения Творцу. Человек церковный не доверяет знанию, потому что оно «надмевает и кичит», подходя к проблемам жизни доктринерски. А человек науки видит в Церкви «закрытую для общества книгу», подконтрольную правительству организацию, посягающую на свободу творчества. Он писал: «Человек, только что покаявшийся и обратившийся к Богу или даже просто с детства верующий, имеет нужду в постоянном очищении сердца ( Мф. 5:8 ). Особенно, если он хочет усердно служить Богу. Все его старания, все усилия, весь его подвиг направлены на истребление в себе страстей (сребролюбия, чревоугодия, блуда, самолюбия, гордости и проч.) – это отрицательный полюс – и на насаждение в себе добродетелей, из которых первой будет для него молитва, и это – положительная задача». В виде искушения спасающемуся является вопрос: «Нужно ли вообще быть образованным человеком? Для спасения-то?»
И русский народ порой походил на путников в пустыне, нашедших клад и умиравших над ним от жажды. Ему подарили святое Евангелие, он жаждет его читать и проводить его заповеди в свою жизнь, но он неграмотен, должен кого-то просить, чтобы прочитали, что там написано. «Крестьяне наши были в старое время неграмотны и малограмотны. Между прочим, на известном полотне художника Мясоедова сидят крестьяне, старики, и слушают Манифест об освобождении на волю, а читает им об избавлении от крепостного права маленькая девчушка, только что научившаяся в школе азбуке: «По печатному читает, пальчиком водя. «» «Как это ни парадоксально, – продолжал рассуждать епископ, затерявшийся в одном из углов на просторах коммунистической империи, – теперь по существу ничего не изменилось. Пропорции и линии остались те же и при зеркальном отображении, только при раскрытии скобок пришлось переменить везде знаки, плюсы на минусы. Так что то, что было справа, перешло налево, а то, что было положительным, стало отрицательным, а в существе, говорю, ничего не изменилось. Хотя теперь принята противоположная точка зрения.
Эсхатологический испуг перед новым, недоверие к человеку обернулось насильственной скованностью общественных сил, расслабленностью церковного самосознания.
Когда грянул час, тот роковой, в который опадают личины (и выстаивают только личности и личное), в стране не нашлось достаточного количества ответственных людей, которые бы понимали суть происходивших событий и знали, что нужно делать.
Первого марта Нижний присягал Временному правительству. Третьего собралось городское духовенство для выработки отношения к новому государственному строю (постановили: «Предержащая власть, которой мы обязаны своим повиновением, – это то правительство, во главе которого стоит Председатель Государственной Думы М. В. Родзянко») и для принятия решения об исключении молитв за царя. Подавляющим большинством голосов высказались за изменение богослужебных молитв (только викарный епископ заявил, что считает «своим долгом, во имя святости присяги, молиться, как и прежде, за Государя», пока с него эта присяга не будет снята высшею церковною властью; но общему решению и он подчинился). А дальше пошло-поехало. Съезды, собрания. Пока серьезные, заслуженные священники раскачивались, выбирая наилучшую из возможных в текущий момент позицию для духовенства, инициативу взяли в свои руки клирики помоложе, из второго ряда, не стяжавшие особого уважения, амбициозные. Они объявили себя реформаторами и революционерами в Церкви (возглавил их о. В. Гагинский, который не столь давно увещевал в проповедях солдат умирать на фронте за Св. Русь: «Не в беспримерном ли геройстве и великодушии ко врагам русского воина откроется все величие и красота уклада жизни Восточной кафолической Церкви?»).
Низшие клирики, дьяконы, псаломщики, чтецы вдруг почувствовали себя угнетенными, обойденными «в праве голоса и чести», обделенными материально. Церковные сторожа заволновались и составили петицию с требованиями экономического характера. В приходах начались конфликты мирян с духовенством, что обернулось для приходских священников тяжелой драмой: их выгоняли, травили, унижали. («Вопрос о «недоразумениях» между прихожанами и клиром для Нижегородской епархии есть чрезвычайно острый и больной вопрос. С первых дней революции «недоразумения» между клиром и прихожанами обозначились во многих случаях и часто в самой острой форме гонений на духовенство, и особенно на священников».) Завязались баталии вокруг управления свечным заводом, служившим основным источником епархиальных доходов (скандалы вокруг свечных заводов вспыхнули по всей стране). В печати появились требования об удалении на покой архиепископа Иоакима, обвинявшегося в симонии и связях с крайними правыми силами. В это же время целый ряд архиереев, имевших в передовых общественных кругах репутацию ретроградов, был отстранен от должности. В их числе ректор Московской духовной академии епископ Феодор, за «поддержку старого режима», и бывший Нижегородский викарий, а потом епископ Орловский и Севский Макарий (Гневушев), за «черносотенные выступления».
Архиепископ Нижегородский Иоаким (Левицкий), из вдовых священников, был хорошим администратором старой школы. Все положенное по должности добросовестно исполнял, много разъезжал по епархии. Дочери председателя казенной палаты, Соне Булгаковой, тогда еще подростку, запомнился владыка величественным духовным сановником, холодным и властным. Епархию он возглавил в 1909 году, в 1916 стал архиепископом. При нем был порядок, но – безжизненный. Когда же началась революционная смута, он стушевался, большей частью отсутствуя: то в Петрограде (был постоянным членом Синода), то он в Москве (как член Всероссийского Поместного Собора). 23 марта он вернулся из столицы и прибыл на собрание городского духовенства, где счел нужным высказаться по поводу позоривших его обвинений. Оправдывался он, в основном, по двум пунктам. В мнимой связи с жандармским управлением и в сочувствии Союзу русского народа.
Конечно, он регулярно в старое время выступал на собраниях таких одиозных образований, как Союз правых (монархистов), возглавлявшийся Дубровиным, но законопослушная позиция в отношении Временного правительства помогла ему удержаться на месте. Архиепископ участвовал в деяниях Всероссийского Поместного Собора. Уже после Октябрьского переворота, в январе 1918 года, он успел выступить на открытии христианских курсов в Нижнем и объяснить присутствующим, что происходящие тяжелые события исходят «от незримой, неуловимой, таинственной, адской силы, скрывающейся под именем масонства, прикровенно заменившего истинное богопознание и богопочитание сатанизмом. поклонением древнему змию-диаволу. Это сатанинское сообщество уже охватило все страны света. Оно, действуя разрушительно против всех религий и государственных установлений, с особенною силою нападает на Церковь православную. Все, что ныне совершается: и современное богоотступничество, и нравственное одичание, и развращение, и разрушение. семейных устоев. и междоусобные брани. все это. совершается так, как программно определено масонскими протоколами». Но далее, поставив закономерный вопрос: «Что же делать братьям-христианам?» – не дает ответа, кроме общих призывов: «Стойте. будьте. защищайте. »
Ученый монах, он был представлен к хиротонии архиепископом Литовским Тихоном, будущим Патриархом, под началом которого одно время находился, и 19 февраля в кафедральном соборе состоялась последняя царская – по повелению Государя – хиротония: архимандрит Лаврентий возведен в епископы града Балахны, став Нижегородским викарием. А после революции по сути самостоятельно руководил епархией.
Но пока стояла весна и слякоть Семнадцатого года, и у многих теплилась надежда на «дарованную» свободу (недаром среди лозунгов «Христианского единения» встречался и такой: «Одна надежда у нас на Бога да на Учредительное собрание»). В марте от всей этой кутерьмы о. Варнаве хотелось куда-нибудь скрыться, хотя бы до осени, а то и навсегда, в пустыню или с миссионерской целью в Японию (эта последняя мысль возникала настойчиво еще в академии, и о. Алексей Затворник ее даже вроде бы и одобрял). Но постепенно он сблизился с владыкой Лаврентием, с семьей Булгаковых, по средам принимал участие в собраниях узкого кружка единомышленного духовенства и мирян на квартире у Александра Александровича, иногда выступал там, запомнившись молоденькой дочке хозяина частым употреблением оговорок «дескать» и «мол». Беседы носили религиозно-философский и богословский характер. Завсегдатаем их был и Петр Васильевич Тополев, преподаватель духовного училища, и Александр Щукин, выпускник духовной академии и будущий архиепископ, о котором о. Варнава говорил, обращаясь к епископу: «Владыка, он на небо лезет».
Многие из духовенства удручались, наблюдая пропасть, разверзшуюся между Церковью и обществом, сокрушались, что в прежние мирные годы не начали осуществлять приходскую реформу. Считали, что сейчас верующим нужно организовываться в разнообразные союзы, чтобы влиять на политические настроения простых людей и самой власти. Благочинные одного из уездов организовались в отдельный союз и призывали епархиальное священство последовать их примеру, за ними потянулись низшие клирики. Идея полезная, однако в тех условиях демократические процедуры и рычаги не работали. Нарастал хаос. «Свободная столица широко распахнула свои двери, – писали после свержения монархии в журнале «Огонек» про Петроград. – И влилась в них с первых же дней революции со всех концов света. масса преступного и уголовного элемента. Одни языком и подкупом вносили разложение в ряды армии и населения, другие ножом и отравляющим морфием и кокаином наводят панику на мирных граждан. » 299
Благонамеренные граждане пребывали в растерянности, искали правильную выигрышную позицию, надеялись на различные политические фигуры, силы. В июле о. Варнаву командировали на всероссийский монашеский съезд в Троице-Сергиеву лавру, на котором он смог высказаться по поводу места христианина в «нынешнее грозное время».
Новый Московский архиепископ Тихон, открывший съезд, передал председательствование на нем опальному владыке Феодору, недавно удаленному с поста ректора духовной академии, как злорадно писали в газетах, «по единодушному требованию совета профессоров и студентов». Заседания продлились неделю и ознаменовались торжеством «здравомыслящих элементов». Послали приветствие архиепископу Антонию (Храповицкому), также удаленному с харьковской кафедры вместе с падением старого строя; с большой речью о необходимости послушания для ученого монашества выступил известный противник имябожничества архиепископ Никон (как с тревогой отметили газеты: дали слово инициатору афонского разгрома. ). Все-таки молодые монахи выдвинули заманчивое, в духе времени, предложение организовать союз ученого монашества, который бы направлял общие усилия в нужное русло и координировал всю работу своих членов.
«Человек, исчерпавший весь кладезь положительных знаний, увидевший «дно» данной науки и подошедший к ее последним граням, вправе ее спросить: «Вот я узнал твои. законы. но что же ты даешь мне в удел вечности? Что ты даешь моему мятущемуся духу, приблизившемуся к преддверию того другого мира, о котором ты мне ничего не говорила?» И ответом ученому служит одно только гробовое молчание. Куда пойти человеку с тонкой психической организацией, еще не зажившему скотской жизнью, но интересующемуся вопросами «как, что и почему».
Кажется, осталась еще одна надежда; вот он пытается найти смысл и безусловную ценность в культурном прогрессе как синтезе практических знаний человечества. Но каков ужас его положения! Едва он хочет подойти к этой прославляемой свободной культуре, как она схватывает его своими стальными цепкими щупальцами, заковывает его в цепи рабской условности и мертвящего номизма и начинает медленно пить из него кровь. Только в культурном государстве создается необходимость в существовании хотя бы подъемных машин и телефонов; и вот к ним, как каторжник к своей тачке, приковано живое, мыслящее, разумное, молодое человеческое существо, обреченное или на однообразное захлопывание и открывание дверок лифта, или на бессмысленное повторение одного и того же: «4–37», «7–34», «3–47» и «3–74». И это с утра до вечера, с вечера до утра в продолжение года, двух, трех, пяти лет, до тех пор пока человек не измочалится. А там его выбросят, как ненужную тряпку, вон. Какой смысл в обезличивании разумного существа, в высасывании из него всех жизненных соков, в претворении его самого в машину среди множества других бездушных вертящихся машин. Современный человек, перегруженный знаниями, до приторности насытившийся всеми новыми измышлениями нынешней мудрости, напитавшей его ум, но оставившей голодной его душу, не знает, куда обратиться, чтобы хоть несколько утолить свой духовный голод. Ему остается только в отчаянии повторять знаменитое изречение: разуму упившись, куда ся приклониши? И сбывается на них слово Господне, реченное пророком: се, дние грядут, глаголет Господь, и послю глад на землю, не глад хлеба, не жажду воды, но глад слышания Слова Господня ( Ам. 8, 11 )» 307 .
Начиналась братоубийственная война. Отныне Церковь обрекалась на уничтожение, верующие объявлены несознательными людьми третьего сорта, а духовной жизни отказано в праве на существование. Человеку предписывалось исходить в своих действиях не из евангельского закона, а из классовых интересов.
Из будущих размышлений еп. Варнавы: «Никто не может быть обманутым ни одним политическим реформатором и диктатором до самых времен антихриста, если будет верующим христианином, будет исполнять евангельские заповеди и знать пророчества ветхозаветных и новозаветных пророков и Самого Иисуса Христа. Но сперва у человека отнимают религию и веру, внушают и ослепляют безбожием, а потом делают с ним, что хотят.
О. Варнава размышлял об ответственности монашества за происходящее. «Во многих словах и рассуждениях врагов монашества немало есть истины, и к их словам надо прислушиваться. Но вообще надо разобраться в существе монашеских добродетелей, чтобы, думая, что ты совершаешь великое дело, не оказалось, что то была ошибка, и чтобы не прийти оттого в уныние и не уйти из монастыря (или, как обычно бывает, не впасть в противоположную этой добродетели страсть)». Например, соблюдался ли монахами обет нестяжания? «Дело не в капитале, а в отношении к капиталу. Можно написать тысячи книг против капитала и распространять их с помощью того же капитала. Итак, нужно нестяжание соблюдать, а не бедность. У ученых монахов иногда бывает большой капитал. И как ему не быть, когда митрополит Московский с одной часовни Иверской имел двести тысяч рублей золотом. Архиепископ Новгородский тоже тысяч сто восемьдесят. Некоторые из них строили монастыри, богадельни, храмы, приюты, организовывали разные стипендии, премии при вузах и проч. Но вопрос остается вопросом. Можно ли оправдать все это с точки зрения тех обетов, которые монах дает при пострижении?» 316
Но еще несколько раньше, навестив в Москве епископа Феодора (Поздеевского), получившего от Патриарха в управление Данилов монастырь, он близко наблюдал масштаб и глубину охватившего людей помрачения. «В 1918 году мне пришлось как-то попасть в Данилов монастырь, – вспоминал он, – в гости к настоятелю, еп. Феодору. Как известно, вдоль стены монастыря проходит Павелецкая железная дорога. В момент, когда мы сидели за столом, приходит иеромонах и рассказывает, что полчаса назад произошло за стеной крушение воинского поезда: карательный отряд латышей отправлялся на свою «работу». Были, конечно, и наши в нем (то есть русские). Но вообще-то на них тогда мало надеялись, и делу революции служили наемные латыши и китайцы. Говорили даже, сколько они за голову получают золотой валютой. Так вот, он (иеромонах) пошел тотчас же со Св. Дарами туда: не захочет ли кто причаститься перед смертью?
К этому страшному году относятся первые случаи его прозорливости. Для укрепления памяти смертной стоял на письменном столе у о. Варнавы человеческий череп. Пришли к нему с каким-то поручением от епископа Лаврентия. «Что монаху подарить?» – спросил хозяин. Увидел у себя на столе череп и продолжил: «Монаху нужна память смерти». И послал владыке череп. Позже псаломщица Евгения Фоминская спросила у епископа, что это у него на столе за череп. «А это Варнава подарил», – ответил он.
Епископу Лаврентию во время его служения в Вильно была предсказана мученическая кончина, и он об этом часто вспоминал. Ему выпало фактически управлять епархией в момент крушения российской государственности и наката первых волн насилия на Церковь. Ученик оптинских старцев, он проявил большую гибкость, смирение и твердость и за короткий срок успел сделать многое, удержать порядок в местной Церкви, сплотить малое стадо. О его положительном влиянии на окружающих говорит тот факт, что еще недавно колебавшееся революционными соблазнами городское духовенство, собравшись 7 июня 1918 года на очередной епархиальный съезд, приняло постановление, протестующее против изъятия церковного имущества. Последние проповеди он заканчивал одинаково: «Возлюбленные братья и сестры, мы переживаем совсем особое время – всем нам предстоит исповедничество, а некоторым и мученичество». В конце августа 1918 года его арестовали и 24 октября (6 ноября н. ст.) расстреляли в Почайнинском овраге.
Из тюрьмы епископ успел передать свои истертые четки (кажется, кожаную лестовку); рассматривая их, о. Варнава сказал: «Трудовые четки».
Вместе с владыкой казнили еще одного члена Спасо-Преображенского братства, кафедрального протоиерея Алексея Порфирьева, а позже расстреляли одного из кандидатов в Учредительное собрание от «Христианского единства», присяжного поверенного и ревностного мирянина Дмитрия Серебровского.
«До сей минуты вижу покров над собой Царицы Небесной и Божий», – писал он в том же письме. Его бытовые обстоятельства были нелегкими; кроме материальной нужды, он испытывал гнетущее чувство неопределенности собственного положения. Но в конце ноября православную общину города, потрясенную террором властей и недавними внутренними нестроениями, возглавил архиепископ Евдоким, бывший глава Северо-Американской епархии.
«Миротворец». Начало катастрофы в Церкви
1918–1919 Нижний Новгород. Архиепископ Евдоким – новый тип церковнослужителя. «Новаторские» особенности в управлении епархией. О. Варнава – епархиальный секретарь
С прибытием архиепископа Евдокима началась новая глава не только в истории Нижегородской епархии, но, пожалуй, и в истории Русской Церкви. 24 ноября, всего через четыре дня после приезда, он направляет письмо председателю губисполкома товарищу Орловскому, содержащее горячую просьбу о сотрудничестве. Он докладывал, что уже успел провести работу со священниками, призванными в Красную армию, и «успокоить» их. Еще, казалось, земля в Почайнинском овраге не забыла о пролившейся на ней крови священномучеников (не прошло и трех недель), еще в народе передавали рассказ крестьянина, видевшего их казнь (епископ Лаврентий стоял на воздухе и молился), а уже новый церковный руководитель радовал подведомственное духовенство таким сообщением: «Вчера был один из счастливых дней в моей жизни. я послал письмо Председателю Губернского Исполнительного Комитета, в коем просил его, во избежание могущих быть новых недоразумений, указать недочеты подведомственных мне учреждений и лиц. Со своей стороны, я обещал не вмешиваться в политическую борьбу, вести церковный корабль по-американски, где у нас уже давно Церковь отделена от Государства. Мое письмо было заслушано в общем собрании. Собрание постановило благодарить меня через особого делегата за письмо и сообщить мне, что отныне не будет совершено ни одного ареста без предварительного разбора. мною лично обвинений, предъявляемых тому или другому лицу, состоящему на духовной службе. Обещано также много и других очень важных льгот духовенству, некоторые из которых на моих глазах вчера же были исполнены. Итак, с бодрою, спокойною душою принимайтесь за работу».
Впервые после большевистского переворота архипастырем было четко сформулировано, что Церковь должна не за страх, а за совесть служить атеистической власти. Позиция его была разносторонне продумана (потому что была для него глубоко естественной). Он все время говорил как бы от лица заокеанской страны, санкционируя ее демократическим опытом зверства отечественной революции. Но это придавало его словам какой-то ирреальный смысл. Он предлагал властям конкордат: я вам обещаю полную покорность и оправдание всех ваших действий, а вы своей поддержкой и помощью сделайте мою власть над духовным сословием неограниченной и реальной. (А уж ослушников я выдам вам с головой.)
В Нижегородской епархии настал, по его словам, «глубокий мир». После окончания гражданской войны он с гордостью подводил итоги: «Многие говорят, что в прежнее дореволюционное время так хорошо не жилось в епархии, как живется в настоящее время. »
Архиепископ любил проповедовать и умел воздействовать на слушателей (специально занимался риторикой и гомилетикой). Испытанный прием (вспоминал о его манере проповедовать епископ Варнава): говоря в храме с амвона, подпускать тему о «дорогих сердцу могилках». Как упомянет о них – «весь народ плачет. Умел растрогать и расположить к себе людей».
Однако архиепископа прислала в город высшая церковная власть, он являлся законным архиереем. Духовенство, окруженное бушующим морем ненависти, ему повиновалось. Да и позиция его не представлялась им во всей полноте. Ясным было одно: он хочет и может дать епархии мир. «Приехал новый архиерей, Высокопреосвященный Евдоким, – писал крестному о. Варнава. – Прикармливает меня чуть не каждый день. Сделал настоятелем своей церкви. Однако грозят и искушения. С Нового года – расчет с должности, а потом приемка по каким-то условиям, по которым я уж, наверно, не попаду. Да будет во всем воля Божия. Может быть, придется даже в деревню ехать на приход, кто знает».
Архиепископ Евдоким (в миру Василий Иванович Мещерский) был прирожденный администратор. Стоит упомянуть о его жизненном пути. Родился в 1869 году, окончил Московскую духовную академию. Он был способным к наукам юношей. На последнем курсе, вместе с группой студентов, посещает о. Иоанна Кронштадтского, наблюдает за его служением, беседует с ним. Вскоре выпускает книгу об этой своей поездке, которая приобретает широкую популярность и неоднократно переиздается (и сейчас она представляет интерес для биографов святого). Читая эти впечатления о поездке к праведнику, постоянно наталкиваешься на индивидуальность автора, мятущуюся и беспокойную, как бы невольно наблюдаешь его внутренние метания. Он описывает светлого священника, окруженного страждущим народом, врачующего раны многочисленных людей, приехавших к нему. Эта картина вызывает в юноше тревогу о себе, но не покаянную, не о своих недостатках, а тревогу за свое земное будущее устройство, боязнь остаться «маленьким человеком», никому неизвестным и неинтересным. Он любит в о. Иоанне не искреннего служителя Бога, не пример живой любви к людям, а силу его влияния на людей, тайну авторитета, таинственное воздействие на умы и души современников, власть над ними.
Поскольку архиерейский дом конфисковали, свою резиденцию и одновременно епархиальное управление переносит в помещение Дивеевского подворья, невзирая на неуместность своего пребывания в женском монастыре и на народное смущение (это было сильным искушением для молоденьких матушек, преимущественно находившихся там). Ничего конкретно его компрометирующего нижегородские провинциалы не знали. Местная церковь, обессиленная недавним кровопусканием и внутренними нестроениями, жаждала мира и хотела надеяться на лучшее. Молодой иеромонах, образованный, с прекрасной аскетической выучкой и навыком к монашескому послушанию (усвоенным от старцев), малоопытный в практических вопросах, но с хорошей репутацией, представлял для архиепископа во всех смыслах удобную фигуру. Можно было заведомо рассчитывать на его преданность и исполнительность. И уже в начале 1919 года о. Варнава становится секретарем архиерея и одновременно назначается настоятелем маленького храма Иоанна Милостивого на Нижнем базаре. Семья Булгаковых и близкая к ней интеллигенция вскоре стали в оппозицию к Евдокиму и с огорчением наблюдали за сближением недавнего участника собраний Спасо-Преображенского братства с новым владыкой. «Он поддался Евдокиму», – говорили в их кругах. За близость эту придется платить, считали там. Однако о. Варнава держался другого взгляда и был убежден, что архиепископ – «ангел нашей Церкви». За спиной этого ангела он мог спокойно молиться, всецело погрузиться в творчество и пастырскую работу.
Многое еще представлялось неясным в облике начальника. Он не желал его судить и надеялся перетерпеть очередной непростой поворот судьбы. Тем более что можно было идти вперед, и он чувствовал в происходившем вокруг него Божию помощь и поддержку.
Благодатные встречи и знамения
1919 Нижний Новгород. Знакомство с В. И. Долгановой. Посещение Выксунского монастыря. Переписка со старцем Анатолием Саровским
Зимой 1919 года Валентина Ивановна Долганова, дочь многодетного торговца, тяжело заболела сыпным тифом. Находясь уже в беспамятстве, услышала слова доктора, сказанные ее матери: «Она безнадежна». Валентина, движимая непонятным чувством, потребовала, чтоб мать позвала иеромонаха Варнаву, которого до этого лишь однажды видела на Дивеевском подворье, приходя туда на послушание: печатать на машинке. Ему захотела исповедаться перед смертью. Мать отговаривала: «Зачем звать? Тебе ничего не грозит, да и он слишком занят и известен, чтоб пойти к тебе». Но о. Варнава пришел, исповедал и причастил. После исповеди попросила его: «Когда умру, вы меня отпойте и похороните». Он погладил ее по голове, стал утешать и сказал, что она обязательно выздоровеет: «Ты мне нужна».
– И вот моя тебе первая заповедь: выздоровеешь, иди не куда иначе, как на подворье, поблагодари Бога.
После его посещения стала поправляться. С болью в ногах пошла в храм преп. Серафима.
«Как терпите скорби? – писал им племянник. – Нужно благодарить Бога, как бы сердце этого не хотело. Мало того, что легче будет, но и помощь Господь пошлет. Уныние – дело диавольское, ропот – тоже. Все к очищению наших страстей служит. Если теперь не спасемся, то никогда не спасемся. Самое благоприятное время теперь.
Мать передавала мне, что дедушка перед смертью предсказывал это время и говорил, что он не доживет до него, а дети его доживут. Я хорошо эти слова помню и теперь во всей ясности понимаю, что они значат. То же говорила перед смертью и мать моя. Великая была женщина, потому что бездна смирения у ней была. Только я знаю ее ночные со слезами молитвы, ее кротость, воздержание. И чего она хотела у Бога, то и просила, и Он все давал ей. Я был лет шести и все видел. За эти великие скорби и труды она имела дар видения и прозорливости. Но награду ей пусть Господь даст, а не люди. По грехам моим не дожила она до моего монашества, впрочем, его бы не было, она там вымолила его у Бога».
Главное – не цепенеть душой, не застывать, а хоть ненамного, но продвигаться вперед. Он писал воспоминания о родителях, осмысляя истоки своего детства. И чувствовал благодарность не только к Творцу, но и к архиерею также.
Idem. Новая эра // НЦОВ. 1917. Март, 8. № 7. Стб. 108.
Волин Ю. Рассказы о великих днях. Гость // Нива. 1917. 22апреля. № 16. С. 240.