вертинский то что я должен сказать история
Вертинский то что я должен сказать история
Первая моя встреча с этим стихотворением — или, если кому угодно, романсом — состоялась на развалинах исторического центра Тулы, в самом начале главной улицы этого старинного русского города, которая в своё время называлась Киевской, потом стала улицей Коммунаров, а на тот момент именовалась уже проспектом Ленина. Никто толком не знал, что там замыслили областные власти на этот раз, но несколько кварталов старой Тулы были добросовестно и в очень короткий срок обращены буквально в руины.
Руины производили жуткое, никогда ранее не испытанное ощущение некоего краха старого мира. Поверх них открывались просторы и перспективы, вообразить которые было до той поры практически невозможно и от которых захватывало дух. Порывистый ветер лихорадочно перелистывал страницы нескольких антикварного вида книг, тут и там разбросанных среди битых кирпичей. Я поднял одну из них, что валялась у самых ног, — это был какой-то древний песенник, с ерами и с ятями, — и прочитал на раскрытой странице название романса Александра Вертинского: «То, что я должен сказать».
Событие, под впечатлением от которого Вертинский написал эти строки, можно датировать совершенно точно — Москва, 13 (26 по н. ст.) ноября 1917 года. Именно в тот день в церкви Большого Вознесения у Никитских ворот, где когда-то венчались Пушкин и Натали, совсем близко от «студенческих» Большой и Малой Бронных улиц, и состоялось то самое отпевание.
Процедуру отпевания возглавлял митрополит Евлогий (Георгиевский), которого попросил об этом новоизбранный (за неделю до этого) патриарх Тихон. Вот как в своей книге «Путь моей жизни» (Париж, 1947 год) вспоминает тот день митрополит Евлогий:
Похороны были в ужасную погоду. Ветер, мокрый снег, слякоть … Все прилегающие к церкви улицы были забиты народом. Это были народные похороны. Гробы несли на руках добровольцы из толпы…
Юнкера и студенты-добровольцы были похоронены далеко за городом, на Братском мемориальном кладбище жертв мировой войны. Собственно, они и стали самыми первыми «белогвардейцами», то есть теми, кто прикреплял к своей одежде белые ленты, — молодые противники октябрьского большевистского переворота.
И я тоже не знаю, на кого намекал тут Александр Николаевич. Отпором большевистским отрядам руководили в Москве городской голова Вадим Руднев и командующий войсками Московского военного округа полковник Константин Рябцев. Оба они социалисты, эсэры, соратники Керенского. Действительно, может создаться впечатление, что оба они думали в те дни не столько о подавлении мятежа, сколько о быстрейшей сдаче города большевикам — пусть даже и ценой гибели наиболее пассионарных сторонников Временного правительства… Вспоминается очень верная мысль культуролога-москвоведа Рустама Рахматуллина, афористично выраженная им в новомировской статье 2001 года:
Незаконной силе противостояла псевдозаконная … Социалист Руднев покинул Россию в самый разгар Гражданской войны; он умер во Франции вскоре после её оккупации нацистской Германией. Социалист Рябцев, отсидев три недели в тюрьме, был отпущен большевиками на свободу и через некоторое время оказался в Харькове, где занимался журналистской работой в местных изданиях. В июне 1919 года, в ходе широкого наступления на Москву, Харьков был занят частями Добровольческой армии под командованием генерал-лейтенанта Владимира Зеноновича Май-Маевского — того самого «его превосходительства», у которого был известный по советскому фильму «адъютант». Константин Рябцев был арестован контрразведкой и примерно месяц спустя убит «при попытке к бегству»…
Это объявление появилось в харьковской газете «Новая Россия» 22 июня (5 июля по н. ст.) — как раз тогда, когда бывший полковник Рябцев уже находился в деникинской контрразведке:
Из Обращения генерала Деникина «К населению Малороссии» (по тексту, опубликованному в харьковской газете «Новая Россия» от 14 (27) августа 1919 года):
…Желая обессилить русское государство прежде, чем объявить ему войну, немцы задолго до 1914 года стремились разрушить выкованное в тяжёлой борьбе единство русского племени.
С этой целью ими поддерживалось и раздувалось на юге России движение, поставившее себе целью отделение от России её девяти губерний, под именем «Украинской Державы». Стремление отторгнуть от России малорусскую ветвь русского народа не оставлено и поныне…
Однако же, от изменнического движения, направленного к разделу России, необходимо совершенно отличать деятельность, внушённую любовью к родному краю, к его особенностям, к его местной старине и его местному народному языку.
Объявляя государственным языком на всём пространстве России язык русский, считаю совершенно недопустимым и запрещаю преследование малорусского народного языка. Каждый может говорить в местных учреждениях, земских, присутственных местах и суде — по-малорусски …
Равным образом не будет никаких ограничений в отношении малорусского языка в печати…
Конституционный демократ по своим политическим воззрениям, Антон Иванович Деникин поддержал Февральскую революцию 1917 года, но очень скоро стал решительным противником социалистического Временного правительства и открыто поддержал мятеж генерала Корнилова. 
В национальной политике Деникин являлся убеждённым приверженцем идеи единой и неделимой России. По своим личным качествам он был глубоко порядочным человеком, до конца жизни оставался русским патриотом и подданства Российской империи менять не собирался. В годы Великой Отечественной войны Антон Иванович Деникин решительно отверг все предложения немцев о сотрудничестве. Отделяя собственно Россию от большевиков, он призывал русскую эмиграцию к безусловной поддержке Красной армии. Есть указания на то, что в 1943 году Деникин на свои личные средства собрал и отправил в помощь Красной армии вагон с медикаментами. После победы над Германией Сталин не требовал от союзников выдачи своего бывшего противника.
Антон Иванович Деникин скончался от сердечного приступа в августе 1947 года; в октябре 2005 года его прах был торжественно перезахоронен на территории Донского монастыря…
В конце 1917 года, когда Александр Вертинский писал эти строки, всё происходящее вокруг, действительно, могло «осторожным зрителям» показаться всего лишь досадным «безобразием». А ведь как хорошо, как радостно в феврале-то всё получалось!
Всё совершилось не так, как ожидали, но быстро, словно на кинематографической ленте, в сказке или во сне.
Папа — видный чиновник, занимавший хорошую должность, со дня на день ждавший назначения в губернаторы, пришёл однажды домой сияющий, восторженный и заявил жене и детям, что совершилась «великая, бескровная» революция.
Все этого давно нетерпеливо и страстно ждали. Папа красноречиво и даже вдохновенно говорил о неминуемой близкой победе над «исконным» грозным врагом, о свободной армии, о свободе народа, о будущих великих судьбах России, о подъёме народного благосостояния и образования, о комитете Государственной Думы, приявшей власть, о Родзянко и т. п.
Так начинается повесть писателя Ивана Родионова «Жертвы вечерние». Иван Родионов был не только талантливым писателем (одно время выдвигалась гипотеза, что именно он является настоящим автором шолоховского «Тихого Дона»), но и монархически настроенным казачьим офицером. В годы мировой войны Иван Родионов, подобно Деникину, сражался в войсках генерала Брусилова — все вместе они участвовали тогда в знаменитом «брусиловском прорыве».
Из этих троих лишь он один отказался присягать Временному правительству. Но вот о крушении этого Временного правительства уже не печалился никто из них. Иван Родионов закончил Гражданскую войну полковником и доживал свой век уже в эмиграции (повесть «Жертвы вечерние» была издана в 1922 году в Берлине). Генерал Брусилов ушёл в отставку ещё летом 1917 года, в дни октябрьских боёв красногвардейцев с юнкерами находился как раз в Москве и даже получил тогда случайное лёгкое ранение. В самом конце Гражданской войны бывший генерал стал активно сотрудничать с высшим командованием Красной армии…
А в Феврале всё начиналось очень весело. От старого мира все дружно и стремительно отреклись, и прах его со своих ног быстренько отряхнули. На улицах царило ликование, крупные промышленники, боевые генералы и даже великие князья нацепили на себя красные банты и в едином порыве распевали «Марсельезу». Казалось, что вот теперь-то, когда вышвырнули вконец прогнивший царский режим, — теперь-то он и наступит, настоящий расцвет всего и вся.
«Все этого давно нетерпеливо и страстно ждали», — пишет Родионов. Самые образованные, самые демократические, самые разумные слои русского общества приближали эти февральские дни, как только могли. В интеллигентских кругах считалось едва ли не неприличным воздерживаться от безудержной критики правительства. Казалось, зажмурься, потом открой глаза — и всё останется по-прежнему, только одной лишь этой трёхсотлетней династии не станет. Казалось, какие пустяки. Ну, не станет и не станет. Казалось, вынь кирпичик — стена не рухнет…
И оказалось вдруг, что государство подобно живому организму, у которого, разумеется, есть свой скелет — правовой скелет. Переломать кости этого скелета сравнительно нетрудно — но стоит ли тогда удивляться тому, что кости эти срастаются потом и долго, и трудно, и криво…
И какой-то жгучий стыд, и страшное разочарование, и обида, и отчаянная попытка «сделать красивую мину» всепонимания при полном непонимании происходящего — всё это выразилось в заключительной строфе стихотворения Александра Вертинского:
«Бездарная страна», как и «немытая Россия», — это излюбленные темы разочарованной в собственном народе русской либеральной интеллигенции, это её атрибут, её родовое пятно и её проклятие. Исторический опыт, увы, показывает, что разочарование это наступает у русского либерала с завидной регулярностью. Какое-то роковое «несходство характеров», ей-богу. Нигде в мире ничего подобного больше нет. Достоевский в своём романе «Идиот» почувствовал страшную опасность ещё в самом начале:
Исторически так сложилось, что с самого своего возникновения т. н. русский либерализм одной ногой стоял «здесь», а другой ногой — «там». Донельзя пошлый в своём высокомерии, весь состоящий из комплексов и внутренне ущербный, отечественный либерал — в относительно спокойные исторические периоды — никогда не ведал сомнений и всегда знал, «как надо». Народ всегда представлялся ему чем-то наподобие пластилина, из которого и можно, и должно лепить всякие красивые фигуры. И когда очередная «лепка» заканчивалась очередной трагедией, талантливый наш ваятель винил в том отнюдь не себя, а «неправильный пластилин».
Вот, к примеру, какими словами передавал собственный душевный раздрай один из героев повести Ивана Родионова «Жертвы вечерние»:
Писатель Иван Родионов, казачий полковник, дворянин и активный деятель белой эмиграции, скончался в 1940 году в столице нацистской Германии.
Один из его сыновей, Владимир, почти полвека был настоятелем храма Воскресения Христова в Цюрихе, став под конец жизни архиепископом Русской православной церкви.
Другой его сын, Ярослав, поэт и журналист, написал текст знаменитой довоенной «Песни московского извозчика»: «Но метро пришёл с перилами дубовыми, // Сразу всех он седоков околдовал…» — наверняка все слышали эту песню в исполнении Леонида Утёсова. Ярослав Родионов погиб под немецкими бомбами в 1943 году…
Заключительная строфа стихотворения насквозь фальшива и вся состоит из расхожих в то время штампов. Один из них — это как раз пресловутые «мальчики». Суть дела прекрасно изложил генерал Туркул в своих воспоминаниях «Дроздовцы в огне»:
Мальчики-добровольцы, о ком я пытаюсь рассказать, может быть, самое нежное, прекрасное и горестное, что есть в образе Белой армии. К таким добровольцам я всегда присматривался с чувством жалости и немого стыда. Никого не было жаль так, как их, и было стыдно за всех взрослых, что такие мальчуганы обречены вместе с нами на кровопролитие и страдание. Кромешная Россия бросила в огонь и детей. Это было как жертвоприношение …
…Сотни тысяч взрослых, здоровых, больших людей не отозвались, не тронулись, не пошли. Они пресмыкались по тылам, страшась только за свою в те времена ещё упитанную человеческую шкуру.
Последний командир Дроздовской дивизии не был либералом — скорее, в своей ненависти к большевикам он симпатизировал нацизму. Разделение людей по национальному признаку, конечно, отвратительно. Но столь же отвратительно и всякое другое их разделение, основанное на ненависти и на спеси — национальной или социальной. Приходят ведь к одному и тому же: кто-то окажется бесполезным «быдлом», а кто-то — ценным и светлым «небыдлом»…
И никто не додумался просто стать на колени … Лукавит здесь Александр Николаевич. Наша просвещённая элита всегда и во все времена обожала — разумеется, если поблизости были какие-нибудь осторожные зрители — обожала бухаться на колени и каяться, каяться, каяться. За то, за это, за пятое, за десятое. И за гибель «мальчуганов» с их светлыми подвигами, и за бездарную страну. За народ, который зловонный человеческий сор, — сплошь состоящий из вырожденцев и идиотов. За ступени и пропасти, за весну и за лето.
Быдло ведь… а чего ему надо-то в жизни? Есть у него жизнь, нет жизни — всё едино…
…Братское мемориальное кладбище, где похоронили когда-то «этих мальчиков», открыли в феврале 1915 года. Оно было создано по инициативе великой княгини Елизаветы Фёдоровны, основательницы Марфо-Мариинской обители (в июле 1918 года Елизавету Фёдоровну, вместе с несколькими её родственниками и друзьями, подвергли мучительной смерти — их живыми сбросили в шахту, где они и умерли от голода и ран).
К началу 1917 года на Братском кладбище похоронили уже около 18 тысяч солдат и офицеров русской армии, а также несколько десятков сестёр милосердия и врачей. В 1925 году кладбище было закрыто, а в 30-е годы — ликвидировано. В дальнейшем на территории кладбища был разбит парк, потом — в период массового строительства вблизи станции метро «Сокол» — там появились жилые дома, кафе, кинотеатр, аттракционы для детей. Некоторые несознательные жители, несмотря на установленные таблички, продолжают выгуливать на территории бывшего кладбища своих собак…
И чтоб закончить… На месте снесённых в центре Тулы старинных кварталов спустя несколько лет соорудили просторную и пустынную площадь Ленина (из которой вполне естественным образом исходит несколько укороченный теперь проспект Ленина — он же бывшая улица Коммунаров, она же бывшая Киевская улица). Вместо множества маленьких домов на этой новой площади выстроили один монументальный Дом Советов с большим бронзовым памятником Ленину перед ним. Потом, впрочем, когда пришли очередные новые времена, Дом Советов перевоплотился в тульский «Белый дом». Что касается памятника Ленину, то, как показало недавнее его обследование, «об отклонениях памятника от вертикальной оси пока речи не идёт».
Александр Вертинский, «То, что я должен сказать». Запись сделана в Берлине, в 1930 году.
Умный Пьеро: зачем Александр Вертинский сочинил песню о Сталине
Ровно 130 лет назад, 21 (9) марта 1889 года, родился Александр Вертинский. Его «дорога длинная» началась в одном из красивейших городов Российской империи — в Киеве — и прошла извилистым путем через революцию, эмиграцию, полупризнание на Родине к посмертной неувядающей уже более полувека славе. «Известия» вспоминают биографию самого «ненародного» русского артиста ХХ века.
Он рано остался без родителей, быстро повзрослел и отверг всяческую муштру. Его исключили из пятого класса гимназии — за скверную успеваемость и плохое поведение. Вскоре он стал завсегдатаем кафе, демонической личностью и вообще начинающим гением. Вертинский вспоминал: «Купив на Подоле на толкучке подержанный фрак, я с утра до ночи ходил в нем, к изумлению окружающих. Вел себя я вообще довольно странно. Выработав какую‑то наигранную манеру скептика и циника, я иногда довольно удачно отбивался и отшучивался от серьезных вопросов, которые задавали мне друзья и ставила передо мной жизнь. Не имея перед собой никакой определенной цели, я прикрывал свою беспомощность афоризмами, прибавлял еще и свои собственные, которые долго и тщательно придумывал, и в скором времени прослыл оригиналом. Но, пока я играл роль «молодого гения» и «непонятой натуры», ум мой неустанно и машинально искал выхода».
Он актерствовал, искал себя. В 1912 году опубликовал несколько декадентских рассказов, к которым киевская публика отнеслась благосклонно. Мечтал сыграть Барона в «На дне», но в Художественный театр его не приняли: Станиславскому не понравилась фирменная картавость будущего шансонье.
Я не знаю, зачем.
Успех пришел к нему в 26 лет — с эстрадной программой «Песенки Пьеро». Он вышел на сцену как оживший герой блоковского «Балаганчика». При макияже, в мистическом лунном освещении. И представил публике странные песни, помогая себе выразительными движениями «поющих рук». Блок сильнее других повлиял на мировоззрения Вертинского, на его эстетику. Но многое он позаимствовал и у Игоря Северянина, который как раз тогда оказался на пике экзальтированной «двусмысленной славы». Оба перемешивали куртуазную экзотику с современностью, которая пахла бензином и кокаином. Вертинский стал знаменитым, аншлаговым исполнителем. Это не помешало ему в годы войны исправно служить санитаром, спасать раненых.
Осенью 1917 года он оказался на похоронах юнкеров. Они погибли, защищая уже павшее Временное правительство. Вскоре он написал песню «То, что должен сказать».
Получился современный реквием, песенный плач:
Я не знаю, зачем и кому это нужно,
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в Вечный Покой!
Больше Вертинский не писал о Гражданской войне, он всё сказал о ней первой же осенью. А эту песню он пел и генералу Слащёву. Если верить несколько эгоцентричным воспоминаниям Вертинского, Слащёв говорил ему: «А ведь с вашей песней, милый, мои мальчишки шли умирать! И еще неизвестно, нужно ли это было. » А потом Слащёв, вешавший большевиков в Крыму, вернулся в Россию, в Советскую Россию. Мечтал о возвращении и Вертинский — Пьеро, оказавшийся на кровавом перекрестке истории.
В 1920-е годы Вертинский стал кумиром юных барышень русского зарубежья. Впрочем, он покорял любую аудиторию, где бы ни доводилось выступать — и в Париже, и в Штатах. Поклонение доходило до фетишизма — задолго до битломании и даже до «лемешисток». Его манера завораживала, его танго исправно переносили слушателей в таинственную бананово-лимонную реальность. Достаточно вспомнить воспоминания писательницы Натальи Ильиной, которая в юности переболела Вертинским сполна: «При первых звуках рояля и голоса всё привычное, будничное, надоевшее исчезало, голос уносил меня в иные, неведомые края. Где-то прекрасные женщины роняют слезы в бокалы вина («Из ваших синих подведенных глаз в бокал вина скатился вдруг алмаз. »), а попугаи твердят: «Жаме, жаме, жаме» и «плачут по-французски». Где-то существуют притоны Сан-Франциско, и лиловые негры подают дамам манто. Я видела перед собой пролеты неизвестных улиц, куда кого-то умчал авто, и хотела мчаться в авто и видеть неизвестные улицы. «В вечерних ресторанах, в парижских балаганах, в дешевом электрическом раю. » При этих словах внутри покалывало сладкой болью».
Секрет двух «И»
Он работал на грани если не китча, то откровенно дурного тона. Вертинского критиковали за эпатаж, за жеманность. Но его неизменно спасали две «И»: ирония и искренность. К тому же почти в каждой песенке Вертинского сквозь туман, сантименты и комизм проступают две-три строки неожиданной точности и силы.
В Советской России добыть пластинки Вертинского могли немногие. О нем слагались легенды. Записи певца звучали и в доме Сталина. Приемный сын «отца народов» Артем Сергеев вспоминал: «Как-то Сталин ставил пластинки, у нас с ним зашел разговор, и мы сказали, что Лещенко нам очень-очень нравится. «А Вертинский?» — спросил Сталин. Мы ответили, что тоже хорошо, но Лещенко лучше. На что Сталин сказал: «Такие, как Лещенко, есть, а Вертинский — один». И в этом мы почувствовали глубокое уважение к Вертинскому со стороны Сталина, высокую оценку его таланта».
Шаляпин с долей — но лишь с долей! — иронии называл Вертинского «великим сказителем земли русской». Певцами тогда называли только оперных или фольклорных гигантов с голосом, заглушающим шум морского прибоя. Вертинский на такое не претендовал. Но и он пел так, что мертвых мест не было, все собравшиеся слышали каждое слово, слышали нюансы его интонации. Вертинский затягивал в свой мир «притонов Сан-Франциско» и «маленьких балерин», артистически выпевая каждое слово — и его герои оживали в воображении слушателей, которые чувствовали не только антураж, но и подтекст «песенок».
Он превращал в «песенки» стихи тогдашних молодых поэтов. Часто импровизировал, менял эпитеты и целые строки, а иногда и добавлял от себя — и к «Сероглазому королю» Анны Ахматовой, и к «До свиданья, друг мой, до свиданья» Сергея Есенина. Вкус на стихи у него был артистический. Он безошибочно выбирал самое эффектное. Да и без строк самого Вертинского антология русской поэзии ХХ века была бы неполной. «А все-таки он был настоящим поэтом», — сказал о Вертинском Сергей Образцов через много лет после смерти певца.
Поэт, актер, мелодекламатор, создатель специфического жанра — всё это часто повторяют в разговорах о Вертинском, и всё это верно. Но он, не имея музыкального образования, был и талантливейшим мелодистом. «Он в сотню раз музыкальнее нас, композиторов», — говорил, по воспоминаниям режиссера Леонида Трауберга, сам Шостакович. И впрямь, без его мелодий невозможно представить историю русского ХХ века.
Принесла случайная молва
Милые, ненужные слова.
Летний сад, Фонтанка и Нева.
Вы, слова залетные, куда?
Здесь шумят чужие города,
И чужая плещется вода,
И чужая светится звезда.
Для Вертинского это не дежурный сеанс ностальгии эмигранта, а начало пути домой.
Песня о Сталине
Есть легенда — похоже, правдивая, — что, прослушав песню Вертинского «В степи молдаванской», Сталин изрек: «Пусть приезжает». А потом секретно побывал на одном из концертов «сказителя». 10 апреля 1943 года Вертинскому разрешили поселиться в СССР. В Москве странника ожидал роскошный номер в «Метрополе», а потом и комфортабельная квартира на улице Горького. В его стихах появились новые мотивы:
О Родина моя, в своей простой шинели,
В пудовых сапогах, сынов своих любя,
Ты поднялась сквозь бури и метели,
Спасая мир, не веривший в тебя.
Чтобы так мимоходом бросить: «Спасая мир, не веривший в тебя», нужно было прожить скитальческую жизнь «бродяги и артиста», повидать десятки стран, несколько раз пересечь океан. Он не понаслышке знал, с каким высокомерием «чужие господа» относились к «варварской» северной стране. Он знал, что к чему.
На сцену вышел не Пьеро и не богемный кумир, а благородный герой, отец и муж, который вел разговор с публикой «о нас и о Родине». Смокинг, элегантность и изящество. Он не нуждался в рекламе, на концерты Вертинского и так ломились.