всю русь ладогу обойдем
«Русь-Ладога»
Глава «Русь-Ладога» из книги «Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси» Г.С. Лебедев
«Всю Русъ-Ладогу объехал молодец», — сообщает пудожское сказание (Разумова 1980:73). Норвежский исследователь Хокун Станг обратил внимание на это уникальное, но безусловное отождествление «Ладоги» и «Руси» (Stang 1996: 200-201), сохраненное в том же пласте северного русского фольклора, где удержались «старины», основанные на вепсовском мелосе. Эти русские песни на финской основе донесли до наших дней изначальные в своей архаике, былинные образы князя Вольги и пахаря Микулы Селяниновича, равно как восходящие к дружинному эпосу «времён Пути из Варяг в Греки» предания об Илье Муромце — богатыре и святом угоднике, вожаке дружинной вольницы Василии Буслаеве, богатырях-соратниках Илье, Добрыне и Алеше Поповиче, словно воспроизводящих в древнерусской действительности исконный «трипартит»: свободные «мужи», крестьянский сын Илья, боярство — Добрыня, духовенство — сын священника, богатырь Алексей, составляющие главную ударную силу «ласкового князя Владимира» (Новичкова 1998:12-14).
«Руская земля, Новугородьци» Повесть Временных лет 862 года, первоисточник этих устных преданий, локализуется в «племенных землях» словен вокруг Ильменя, очерченных, в частности, изолинией архаичных топонимов на Рус-: Рускъ — в верхнем течении Волхова, Русско — близ устья Меты, Руса — в Южном Приильменье, Русыня — на Верхней Луге. В радиусе 15-60 км от Новгорода (от «дневного оборота» до двух-трёх дней пути) русская топонимика очерчивает Новгородское Околоградье, Поозерье, южное и восточное Приильменье в наиболее значимой для словенской общины части, включая районы раннего освоения Верхнего Полужья до Оредежа: здесь расположен один из древнейших погостов Полужья, Передольский погост (Алексашин, Белецкий 2002: 204-207; Платонова, Алексашин 2002:208-210; Платонова 2002: 181-203; Жеглова 1995: 29-31) с монументальной сопкою Шум-Гора и городищем Княжая гора на противоположной стороне реки Луги (ещё одно место «преданий о Рюрике», наряду с Парфино в низовьях Ловати); близ устья Оредежа на Луге — боярская усадьба Удрай с каменными насыпями и камерными погребениями местной знати XI-XII вв. (Соболев 2001: 117-121), более ранние памятники низовьев Оредежа составляют следующий из ранних погостов, Тесовский (Селин 2001: 72—85).
Плодородные дерново-карбонатные суглинистые почвы Верхнего Полужья, равно как «лессовые» приозерные земли Ильменского Поозерья, обеспечили плотное и раннее сосредоточение многочисленного аграрного сельского населения, представленного как поселениями, так и разнообразными погребальными памятниками. На основе этого расселения формируется первоначальная административно-политическая структура этой части Новгородской земли, археологически представленная сравнительно немногочисленными укрепленными поселениями — городищами. По крайней мере, пять из городищ Полужья, равно как памятники Любытина на Мете, за пределами «изолинии Руской земли» сейчас могут быть уверенно отождествлены с конкретными новгородскими «погостами», опорными пунктами за пределами «дневной дальности» перехода от Новгорода.
Учреждение погостов на реке Луге и Мете летопись относит к реформам княгини Ольги 947 г. При этом крайний на северо-западе Верхнего Полужья Гремящий (Дремяцкий) погост в Городце под Лугой находился на перекрестке сухопутных дорог на Новгород, на Псков и на низовья Нарвы, а крайний на северо-востоке Тесовский погост на Оредеже служил перекрестком сухопутных и водных коммуникаций, выходивших и к Волхову, и к низовьям Невы и Луги вдоль берега Финского залива. Таким образом, Верхнее Полужье выступало важным плацдармом дальнейшего славянского расселения во всех возможных направлениях, в то время как Мета открывала дорогу на Волжский путь.
Ладожская волость лежит далеко за пределами этой «Русской земли», разраставшейся вокруг «племенной территории» новгородских ильменских словен (Кирпичников 1979: 92-106; Толочко 1999: 216-220). Она занимает пространство от Гостинополья у Вындина острова, выше Порогов, до Иссад и других поселений в устье Волхова; группы памятников выше порогов, Городище-Подсопье над Пчевскими порогами, Оснички у деревни Ольгино посреди равнинной болотистой низменности «Чудова», составляли цепочку опорных пунктов по магистральной реке между Ладожской волостью и Новгородским Околоградьем.
Ядро Ладожской «волости» образовали памятники Ладоги и ее округи в сочетании с памятникам на Волховских порогах: поселение и группа сопок у села Михаила-Архангела (высотная доминанта пространства Порогов) на левом берегу, группы сопок и городище Дубовик на правобережье: освоение этой зоны синхронно ранним археологическими горизонтам Ладоги середины VIII — середины IX вв., расцвет городища приходится на рубеж IX-X вв., позднее центральные функции переходят, по-видимому, к Михайловскому погосту (Кузьмин, Тарасов 1998: 55-61).
Ладога своей архаической раннегородской структурою запечатлела этносоциальные отношения, складывавшиеся, по крайней мере, с середины VIII века. В составе «племенного княженья» словен Ладога играла роль открытого торгово-ремесленного поселения, служившего местом межэтничных и межплеменных контактов, регулирование которыми распределялось между языческим жречеством и княжеской администрацией. Эти контакты вели к интенсивному формированию новых этносоциальных организмов, и прежде всего, архаической «Руси» VIII—X вв. Первая «русь», ruotsi, в восприятии окрестной «чуди» со времен гребных ладей «свионов», добиравшихся до Тютерса и Гогланда, откуда не составляет особого труда выйти на материковые реки, в середине VIII века от эпизодических появлений перешла к оседлости на Алодейоки Приладожья; словене уже сидели на Любше и отдавали себе отчёт в чужеродности пришельцев («сице бо тій зваху ся Варязи Русь,» — сохранила ПВЛ память об этом отграничении).
Дружинно-торговый социум «русов» начал складываться не ранее последних десятилетий VIII — первых десятилетий IX вв., примерно тогда же, когда в древнесеверной лексике ранней эпохи викингов (на I этапе, 793-833 гг.) исконное rup — гребцы приобретало новое значение морское войско. Сто лет, с середины IX до середины X вв. «русы» выступают в примечательной двойственности своего происхождения, принадлежности, рода: латинское gem-, как и арабское джинс, от греко-эллинистического genos, несёт в себе весь этот многогранный спектр значений.
На Западе «росы» — gentis esse sueonum; на Востоке — «джинс» Славян; они и были и теми и другими одновременно, и в Византии середины X века один из преемников великокняжеских послов «от рода Рускаго» перечислял скандинавские названия днепровских порогов «по-росски» (rosistі) и переводил «по-славянски» (sclavinysti); языком этих «росов» был ещё нордический, северный язык скандинавов.
Обычаи «русов», «ар-рус» арабских источников, и в том числе «ал-лаудана» — ладожан, включали, наряду с сожжением в ладье, погребением в камере (совпадающими с археологическими характеристиками скандинавских викингов), походами в «полюдье» по землям славян («славиниям» Константина Багрянородного) и трансконтинентальной торговлей, отмеченный многими арабскими авторами (Ибн Русте, Гардизи, Марвази, Ауфи, Иаку- том и более поздними компиляторами)
«обычай оставлять в наследство имущество только дочери; если у руса рождается сын, отец вручает ребёнку меч, заявляя: “Это — твоё наследство; отец приобрёл мечом своё достояние, так и ты должен поступать”» (Заходер 1967:83).
«Дар меча» в древнесеверных нормах имел исключительное значение покровительства и подданства (Джаксон 1993:84); в этнографии русского города нового времени В. А. Витязева обнаружила институции, перекликающиеся с этими «ограничениями наследства» ребёнка мужского пола. «Санкт-Петербургские полицейские ведомости» 1840-х гг. поместили безыскусную балладу «Зимний ребёнок», раскрывая нелегкую долю рождавшихся в семьях зажиточных горожан дореформенной России детей армейских «зимних постоев»; такие же «зимние дети» на тысячу лет раньше играли деревянными мечами среди построек IV-V яруса поселения в Ладоге (Лебедев 1995:69) — «Зимние дети», «дети зимних постоев», естественно, не могли рассчитывать на отцовский «одаль» в далеком «заморье»; материнский род сохранял права наследования за девочками, приданое которых обращалось внутри местной общины. «Безотцовщина», числившаяся «на воспитании» деда-бабки (aft ok atmna «Ригстулы»), однако, располагала определенными гарантиями со стороны отца, который мог ведь вернуться через зиму-другую, и не раз ещё до конца дней, если не осядет совсем на «Восточных путях».
Эта юная «Русь», маргинальная в местном социуме, подраставшая со славянским языком матери, пополняла контингенты торгово-военных дружин, сначала в Ладоге, но в IX—X вв. и во всех «трёх центрах Руси», будь то Славийя, Куйаба или Арса; «дети зимних постоев» подрастали в сознании своего тождества «руси» конунгов, странствующей по морям, и легко сливались с этой «русью» княжеских дружин.
По сути, таким «зимним ребёнком» остался в Ладоге — Игорь, переданный Олегу, наверное, тоже «из рода рускаго»; безотцовщиной вырастал осиротевший Святослав Игоревич; тот же маргинальный статус удержал, при жизни воинственного батюшки, Владимир Святославич. Если даже в глубоком X веке в правящей династии «Рюриковичей» эти отношения вполне были нормой, то столетием-полутора ранее они пронизывали, по-видимому, всю племенную и межплеменную элиту Верхней Руси. По крайней мере, эта модель, безусловно, реализовывалась в Ладоге, и в таком аспекте совершенно справедливым оказывается заключение, что для определенного отрезка времени становления этого скандо-славянского социума, собственно, «именно Ладога исключительно и была русью» (Stang 1996: 200).
Первичность этого «ладожского», скандо-финно-славянского, значения и притом неустойчивость этнического содержания северной, начальной «руси» демонстрируется дальнейшим территориальным продвижением этой модели, прежде всего на Северо-Восток: «роч» (от rotsi, roots) у вепсов колеблется между значениями ‘русский’ в современном этническом смысле, и ‘финн (швед)’, «роч» у коми, как и «руочи» — карел, и «руощща» саамов, — ‘русский’, и при этом Рочев — самая распространенная фамилия у коми, которую в советское время носила чуть ли не половина комиязычного населения Коми края (Stang 1996: 291-292).
«Русь» в движении из Ладоги — на юг точно так же обретает всё более «славяноязычное» наполнение, проходя стадию «этносоциального значения». «Князь и его русь»/«великий князь руский» связаны отношением, прежде всего, князь-дружина, где дружина и русь становятся понятиями взаимозаменяемыми (Петрухин 1979: 306).
Русь князя Олега объединяет в начале X века и варяга, и словенина, «и прочих», хотя послы «великого князя рускаго», объявляя себя от рода Рускаго, носят сплошь скандинавские имена.
944 год — международный договор между Древней Русью и Византией. Князя Олега и его светлых князей и бояр Древней Руси представляли в Византии 15 послов: Карлы, Инегелд, Фарлаф, Веремуд, Рулав, Гуды, Руалд, Карн, Фрелав, Руар, Актеву, Труан, Лидул, Фост, Стемид.
Русь: От князя Игоря, его сына Святослава, княгини Ольги, от княжеских родичей и бояр были отправлены послы, названные в летописи поимённо: Вуефаст от Святослава, сына Игоря; Искусеви от княгини Ольги; Слуды от Игоря, племянник Игорев; Улеб от Володислава; Каницар от Предславы; Шихберн Сфандр от жены Улеба; Прастен Тудоров; Либиар Фастов; Грим Сфирьков; Прастен Акун, племянник Игорев; Кары Тудков; Каршев Тудоров; Егри Евлисков; Воист Войков; Истр Аминодов; Прастен Бернов; Ятвяг Гунарев; Шибрид Алдан; Кол Клеков; Стегги Етонов; Сфирка…; Алвад Гудов; Фудри Туадов; Мутур Утин; купцы Адунь, Адулб, Иггивлад, Улеб, Фрутан, Гомол, Куци, Емиг, Туробид, Фуростен, Бруны, Роальд, Гунастр, Фрастен, Игелд, Турберн, Моне, Руальд, Свень, Стир, Алдан, Тилен, Апубексарь, Вузлев, Синко, Борич.
Византия: От императора Романа I Лакапина и его сыновей Константина и Стефана были отправлены послы, без упоминания имён в летописи
Крещёная и некрещеная «Русь» Договора Игоря 944 г. на разных уровнях именослова включает уже имена славянские: княжеские — Святослав (наряду с «ославяненными» Игорем и Ольгой), Володислав, Передъслава (в составе княжеского рода), Воик (?) (среди лиц, направлявших собственных послов, хотя и те и другие почти сплошь со скандинавскими именами), купец Адун открывает нижний ряд именослова, вновь скандинавского, но замыкают его Синко, Боричь (вероятный хозяин «Боричева ввоза» в Киеве).
«Русин» «Русской Правды» князя Ярослава Мудрого впервые преодолевает маргинальность начального статуса, при всём многообразии внутренних его рангов. Статья 1 положения, принятого после кровавого конфликта новгородцев с княжеской наёмной дружиной в 1015г., гласит:
«О убьеть моужь моужа, то мьстить братоу брата, или сынови отца, любо отцу сына, или братоу чаду, любо сестрину сынови; аще не боудеть кто мстя, то 40 гривен за голову; аще боудеть роусин, любо гридин, любо коупчина, любо ябетник, любо мечник, аще изъгои боудеть любо Словении, то 40 гривень положити за нь» (Памятники 1970: 131).
Месть — первый долг и право свободного мужа, полноправного члена словенской общины (мужи новгородьцкие), и статья «Русской Правды» подтверждает и закрепляет это право отомстить, ограничивая при этом право мести тремя ближайшими кругами родства (отец-сын, брат-брат, племянники).
«Аще не бо убъеть кто мстя», тот же круг кровных родственников, как северные bauggillsmenn, получают денежный выкуп: 40 гривен (10 марок серебра). Русин защищается той же вирою, что и «муж» общины словен: «40 гривень положити за нь в княжескую казну», и право мести — не предусмотрено; статус равноценен, невзирая на то, кто он: «гридин» — член княжеской дружины (гридь), или «коупчина», как посланцы Игоря в 944 г., «ябетник» — сборщик даней и княжеский управитель, ambotsmadr) или «мечник» — придворное «офицерское» звание, равноценное византийскому спафарию.
Крайне важна последняя оговорка: «аще изъгои боудеть любо Словения», любой «русин» выпадал из системы общинных, родоплеменных гарантий, и словенская родня не несла ответственности за жизнь своего сородича, если он вошел в ряды княжеской «руси» (Лебедев 1987:27-32).
«Русская Правда» кодифицировала нормы не дошедшего до нас «Закона Рускаго», которым клялись предшественники Ярослава Мудрого, и на котором, возможно, основывались права и претензии Рюрика и его преемников, равно как их окружения, «руси» и «великаго князя рускаго». Статус этой «руси оть рода варяжьска» далеко ещё не был гарантирован этим Законом, и строительство норм, что потом служили основою законодательства до «Судебников» московских великих князей, лишь с этого документа, на рубеже новгородского и киевского княжений Великого князя Ярослава Мудрого (1018-1054) начинается в соответствии с древнесеверной максимой «med logom skali land byggja» — «на праве страна строится».
От архаичной «руси» первых варяжских кораблей до «русина» «Русской Правды» утверждение норм: «на праве страна строится», становление связанных с ними сил шло в столкновениях по всем центрам магистральных путей Древней Руси, речных путей, сходившихся к Ладоге. И если здесь порою эти «родовые схватки» принимали вид кровавых конфликтов «над Поромоновым ручьем», то их разрешение было найдено в «стольном городе» Верхней Руси, Великом Новгороде.
Всю русь ладогу обойдем
«НАШИ ПРЕДКИ И НАЗВАЛИ ИХ АВДОШКАМИ, ИЛИ ДЕТЬМИ АВДОТЬИ. «
Первый раз мы увидели следы авдошек с моим другом детства Толиком Дмитриевым в 1960 году. Через нашу деревню Поддубье протекает речка Вишерка, на которой мы с ним часто рыбачили. Нам было по 12 лет и мы все чаще и чаще уходили вниз по течению реки.
До урочища Сильный Лог тянулись деревенские покосы, окруженные таинственным и загадочным лесом. Ранним июньским утром мы с Толиком шагали с удочками к нашему первому любимому месту ловли, оно называлось Старой Мельницей. Там лежали в воде каменные жернова и был еще виден деревянный, покрытый зеленью остов здания, а ниже по течению реки лежали такие же позеленевшие скользкие камни. Здесь под камнями и в прибрежных норах часто ловили мы прямо руками налимов и раков. Но в этот день под камнями никого не было и мы, забрав удочки, отправились к Горелому дубу. Закинули удочки и, затаив дыхание, ждали первой поклевки. Но, просидев около часа, мы так и не поймали ни одной рыбешки. Дойдя до Сильного Лога, снова попытали рыбацкого счастья, но клева не было, и удить рыбу нам вовсе расхотелось.
Дальше за изгородью река разрезала густой и высокий лес, состоящий из ясеней, вязов и лип. В этом лесу еще можно было встретить сплошные дубовые заросли — дубравы, от которых и произошло название нашей деревни. Берега реки были покрыты орешником.
Мы с другом, оставив удочки в омуте, перешли на другой берег речки, где находились три заросшие стрелолистом старицы. В них всегда оставалась рыба после половодья. Подойдя ближе к одной, самой маленькой, мы увидели незнакомые следы. Они были похожи на человеческие, но только гораздо больше.
— Ну и лапища, сантиметров сорок будет в длину!—со страхом сказал Толик.
Я тоже с удивлением разглядывал их на мокрой земле. Четко отпечаталась шерсть, свисающая с ноги на края ступни.
— Смотри, вода в старице мутная. Они что, тоже рыбу ловили?
— Может и ловили,—ответил Толя.
Я пошел смотреть на другую сторону водоема. На траве валялись остатки пиршества: кости, головы, плавники и чешуя. Что-то стало не по себе, и мы побежали домой. Об этих страшных следах пока не говорили никому.
Через две недели мы решили сходить на болото. К этому времени поспевала ягода-морошка. И пошли мы на край болота, куда вела лесная тропинка от Старой Мельницы. Оказавшись на сыром торфянике, мы снова увидели эти страшные следы. Они вели нас к острову Терехун. Остров еще издали привлекал к себе своей загадочностью и величием. Растянулся он в длину на три километра. По краям его стояли старые высокие засохшие елки.
Мы быстро шагали по болоту и скоро вошли в лес. Перед нами поднимались огромные ели, стволы которых было не обхватить и двоим. Лес был завален трухлявыми березовыми стволами, часть их еще стояла, но уже без макушек, да и те были раздолблены у дятлов. Пока мы озирались вокруг, потеряли ориентировку и заблудились. Проходив около часа по дикому острову, увидели просвет среди деревьев. Там было болото. Справа виднелась полянка. Мы направились к ней. Но, пройдя метров пятьдесят, остановились, и Толик замер с протянутой рукой.
Я поднял глаза и увидел на полянке четыре рыжих существа — два больших и два маленьких. Они внимательно нас разглядывали. Опомнившись, мы побежали с этого страшного острова. Я обогнал Толика, прыгнул на зеленый ковер белокрыльника и начал тонуть. За мной плюхнулся рядом Толька. Мы кричали на весь лес, но болото засасывало все глубже и глубже.
— Тону, спасайте,- кричал я в отчаянии, хотя и понимал, что спасать здесь, на диком острове, нас просто некому. Попытался ухватиться за кочку, на которой рос куст ивы. Кочка приближалась ко мне, и я понимал, что она не спасет. Толик тоже за нее хватался, и в итоге мы оба тонули. Трясина уже пыталась нас заглотить, как в последний момент незнакомый мужчина бросил нам в жижу срубленную жердину. Он нас поодиночке и вытащил на сухое место.
Мы с Толиком, даже не сказав спасибо своему спасителю, быстро пошли на болото. Уже дома, рассказав отцу обо всем, а главное — о потерянных сапогах, я понял, что от наказания мне не отвертеться. Мой отец, Иванов Михаил Петрович, был слишком занятым человеком в колхозе да и на своем подворье, поэтому на меня мало обращал внимания. Он не был строгим в моем воспитании. А вот моя мама была более строгой, чем он, за что я и сейчас ей благодарен. Ее все, от маленьких детей до стариков, называли всегда по имени-отчеству, Екатериной Михайловной. Она была учителем с большой буквы.
Отец стегал меня ремнем и за потерянные в болоте сапоги, и за рыжих авдошек, встреченных нами в лесу. Побил он меня несильно, просто для острастки.
Вечером, я слышал, родители тихо разговаривали на эту тему. Лишь позже я узнал, что отец тоже видел эти следы и знал о существовании авдошек. Ну, а мама моя видела авдошку своими глазами на подмошском болоте. Так что мое сообщение о встрече с ними для них не было неожиданностью
В нашей деревне Поддубье пас коров пастух из соседнего Подмошья Петр Петрович Васильев. Пастух в то время был в деревне человеком уважаемым, как учитель например, поэтому к его словам прислушивались.
В конце лета стога огораживали изгородями и коров пасли на покосах на молодой отаве. В помощь пастуху давали подпасков, и мы, мальчишки, часто пасли коров, заменяя взрослых Вот так в один из ясных августовских дней я и был назначен помощником к Петру Петровичу. Коров мы угнали в урочище Липуху, что рядом с болотом. Здесь было много корма, особенно вдоль ручья, и наши коровы надолго остановились на свежей зелени.