я был пехотой в поле чистом
Я был пехотой в поле чистом
Год рождения: 1922-й
Род занятий: студент
Комсомольский билет № 1002692
Воинское звание: рядовой
Местожительство в Москве: Арбат,
на фронте: действующая армия
Награды: орден Красной Звезды, медаль «За победу над Германией», медаль «За оборону Москвы», медаль «Партизану Великой Отечественной войны», медаль «За взятие Будапешта», медаль «За взятие Праги»
«Каждый помнит по-своему…»
Я получил письмо от туристов-краеведов Думиничской одиннадцатилетней школы:
«…Извините за беспокойство. Дело в том, что мы создаем в школе краеведческий музей. В отделе „Они сражались за Родину“ нам необходимо иметь материал о воинах, воевавших в нашем районе. Изучая историю Отечественной войны в районе, мы узнали, что С. Гудзенко был у нас. Кроме того, мы читали в журнале „Юность“ вашу заметку о поэте Семене Гудзенко. Поэтому убедительно просим…»
Да, я должен рассказать вам, школьники из Думиничей, о человеке, поэтическая история жизни которого слилась с историей Отечественной войны в вашем районе.
В ваших краях сражались партизаны-десантники, московские комсомольцы из той самой группы, к которой принадлежала Зоя Космодемьянская. И был в их числе лыжник Семен Петрович Гудзенко. Там, у вас, среди перелесков и сожженных сел, он писал:
В вашем районе было ему девятнадцать лет и стало двадцать. И он был ранен в бою, страшно ранен (в записной книжке его сохранилась запись: «Рана — аж видно нутро»).
Потом его долго везли на санях, несли на руках, переправили через линию фронта.
Вот тогда мы, поэты, впервые услышали о Семене Гудзенко, о том, что в Москве появился раненый десантник с замечательными стихами. Я, например, узнал об этом от товарищей, приехавших из Москвы на фронт. А потом мне случилось несколько дней провести в Москве, и мы встретились.
В Семене Гудзенко я узнал одного из тех юношей, которых в довоенные времена называли ифлийцами. В Институте философии, литературы и истории (ИФЛИ), позже влившемся в МГУ, сошлось немало талантливых молодых людей, самозабвенно любивших поэзию. Я не оговорился, вспомнив, что они самозабвенно любили поэзию, и не собираюсь унизить этим дело, которому посвятил свою жизнь. Но бывает в юности, что любовь к поэзии заслоняет перед талантливым начинающим жизнь. Жизнь воспринимается через чужие стихи, и в ущерб собственным способностям эти чужие стихи подчиняют себе и творчество, и поведение, и развитие, мешают окрепнуть чуть прорывающемуся собственному голосу.
Опасность литературщины угрожала юным ифлийцам. У них не было еще жизненного опыта, они чаще шли от поэзии, чем от жизни. Но в основе их советского воспитания был прочный фундамент: всей логикой своего коротенького пути они были прежде всего комсомольцами, прежде всего бойцами. Поэзия жизни занимала главенствующее положение в их сознании. Конечно, они горевали, что не успели на строительство Днепрогэса, Магнитки и Комсомольска; война в Испании была их болью; на финский фронт они рвались в лыжные эскадроны, а на Отечественную войну ушли прямо с зачетов и экзаменов лета тысяча девятьсот сорок первого года.
И немало ифлийцев сражалось на территории вашего района, дорогие товарищи юные краеведы из Думиничской школы.
Дальше поэтическая и военная судьба Гудзенко уже не связана с вашим районом. Ну что ж, приходит срок прощанья с колыбелью, а память остается, и каждый помнит по-своему.
Гудзенко был всего на семь лет моложе меня, но он принадлежал к другому поколению, потому что для меня Великая Отечественная война была уже третьей войной и порой восьмой книги, а для Семена — первым боем и порой первой стихотворной тетрадки.
Ранение Гудзенко было настолько серьезным, что его не признавали больше годным к военной службе и, уж во всяком случае, к труднейшей работе десантника-партизана.
Можно было остаться в Москве, обедать в клубе писателей, писать стихи. О поэте говорят, сам Эренбург его похвалил, и Алексей Толстой с ним здоровается. Но Семен Гудзенко вскоре оказывается на берегах Волги, в превращенном в руины городе-герое. Волжская битва закончилась. Молодежь поклялась восстановить город, хотя даже в самых доброжелательных западных газетах писалось тогда, что это невозможно.
В одном из подвалов (а в городе были только подвалы, с поверхности все было сметено) разместилась выездная редакция «Комсомольской правды». В каждом номере газеты-листовки были стихи, статьи, лозунги Семена. Он и спал тут же, на редакционном столе, подложив под голову комплект газет.
Стихи Гудзенко, написанные в победные годы войны, существенно отличаются от его стихов 1941 года. Стихи, написанные у наших западных рек, на Тисе, Дунае и Влтаве, цветистее, а порой и вычурнее тех стихов, что сочинялись в партизанской землянке. В новых военных стихах появилось, вернее, возродилось мальчишество, чуть ухарская романтика. А пожалуй, так и должно было быть в судьбе такого поэта, и та новая окраска, которую приобрели его стихи 1944–1945 годов, свидетельствует лишь о неиссякаемом оптимизме, о том, что самые тяжелые испытания не согнули тех плеч, на которые они легли.
В некоторые стихи вернулась давнишняя гостья — литературщина, побродила вместе с поэтом по Карпатам, по берегам Балатона, подошла к предместьям Праги. Но солдатская правда и приобретенное в боях мужество опять оттолкнули ложную поэзию и повели поэта единственной, своей, верной и трудной дорогой.
Эти строки из замечательного во всех отношениях стихотворения «Мое поколение» Гудзенко любил читать, размахивая кулаками, строго насупив свои густые брови.
Нехорошо, когда поэт много пишет о поэзии. Это признак того, что ему нечего сказать о жизни. Но есть у Семена Гудзенко стихотворение, подытоживающее его путь по войне и путь в поэзию. Он не мог не написать его. В нем он совершенно точно и предельно кратко выразил себя. Мне хочется привести это стихотворение полностью.
Семен Гудзенко. «Я был пехотой в поле чистом…»
Семен Гудзенко. «Я был пехотой в поле чистом…»
Я был пехотой в поле чистом,
в грязи окопной и в огне.
Я стал армейским журналистом
в последний год на той войне.
Но если снова воевать…
пускай меня пошлют опять
в стрелковый батальон.
Быть под началом у старшин
хотя бы треть пути,
потом могу я с тех вершин
Читайте также
6. Выписка из протокола опроса военнопленного обер-ефрейтора Эриха Гойбаума из 1-й роты 173-го пехотного полка 87-й пехотой дивизии
6. Выписка из протокола опроса военнопленного обер-ефрейтора Эриха Гойбаума из 1-й роты 173-го пехотного полка 87-й пехотой дивизии Зверства над мирным населением”В апреле 1942 года я прибыл в город Львов и работал там шофером. Моя машина обслуживала железнодорожное
Семен Сорин ГОТОВНОСТЬ НОМЕР ОДИН
Семен Сорин ГОТОВНОСТЬ НОМЕР ОДИН Арслан-беку Абдурахманову, жителю дагестанского городка Хасавюрт, давно за восемьдесят. А сколько «за» — он и сам не знает. «Зачем знать? — спрашивает. — Глаза видят, ноги ходят, зубы, слава аллаху и районной поликлинике, хорошие. При чем
СЕМЕН ДРАНОB ВО ИМЯ ЖИЗНИ
СЕМЕН ДРАНОB ВО ИМЯ ЖИЗНИ Тучи заволокли небо, и сразу стало сумеречно. Внезапно наступившая мгла и разразившийся грозовой дождь, однако, не остановили Лабузова, он настойчиво шел к цели. Вот уже на окраине вырисовался силуэт разыскиваемого одноэтажного, покрытого
Семен Сорин РЫЦАРИ В ЗЕЛЕНЫХ ФУРАЖКАХ
Семен Сорин РЫЦАРИ В ЗЕЛЕНЫХ ФУРАЖКАХ Первое мая тысяча девятьсот шестьдесят второго года. Вся страна, по обыкновению украсившись празднично, пела, веселилась, ликовала. А на кладбище в Симферополе перед молчаливым строем пограничников опускали в могилу обтянутый
В ПОЛЕ
В ПОЛЕ На завершающей стадии обучения агент попадал в сборный лагерь, куда в обязательном порядке прибывали все выпускники, которым предстояла отправка на оккупированные территории. Один из них располагался в Фоли-Корт (неподалеку от Хенлион-Темз). Его командиром был
ГЛАВА IV РАБОТА В ИНТЕРЕСАХ СУХОПУТНЫХ ВОЙСК. ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ АВИАЦИИ С ПЕХОТОЙ, АРТИЛЛЕРИЕЙ И КОННИЦЕЙ
ГЛАВА IV РАБОТА В ИНТЕРЕСАХ СУХОПУТНЫХ ВОЙСК. ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ АВИАЦИИ С ПЕХОТОЙ, АРТИЛЛЕРИЕЙ И КОННИЦЕЙ ОБЩИЕ ПРИНЦИПЫ СОВМЕСТНОЙ РАБОТЫ«Устав авиации» гласит, что к задачам линейной и сопровождающей авиации относится работа в интересах командования и частей и в
Семен Семенович Есаков (1799–1831)
Семен Семенович Есаков (1799–1831) Один из лучших учеников курса. Красивый человек. Надзиратель Мартын Пилецкий в 1812 г. писал о нем: «…примечательна следующая добродетельная черта в его характере: из любви к слабым товарищам своим, из единой любви к пользе их, он часто до
Семен Никитич Старов (1780–1856)
Семен Егорович Раич (1792–1855)
Семен Егорович Раич (1792–1855) Рожденный Амфитеатров, сын сельского священника, младший брат киевского митрополита Филарета. Учился в севской семинарии, где получил фамилию Раич. По окончании курса был домашним учителем в московских дворянских семьях, воспитанниками его
Семен Липкин – Василию Аксенову
Семен Липкин – Василию Аксенову 8 ноября 1981 (?) г. Милые Майя и Вася, пришли к Белле, оказия. Пишу Вам, и целую Вас не в конце письма, а в начале. Очень рад был узнать от Беллиного гостя, что вы оба хорошо выглядите, довольны жизнью, что (подтверждается), «Остров» вышел по-русски,
Семен Нестеров
Семен Нестеров Экологический заплыв За городом мы разделись, сложили одежду в машину и вошли в воду. Шофер медленно поехал вдоль реки. А мы поплыли вниз по течению. Черепицын плыл на спине. Я на левом боку. Так мне были хорошо видны погрузившиеся в воду тело начальника и
Первые ди-пи: Семен и Ольга Марченко
Первые ди-пи: Семен и Ольга Марченко Показания Ольги Марченко взволновали весь зал.В пестром платочке, с круглым лицом, певучим голосом она рассказала о том, как советская власть раскулачивала крестьян. Кулаками были признаны крестьяне, имевшие (как Марченко) одну корову
Семен Иванович Аралов Часовые наркоминдельской работы
Семен Иванович Аралов Часовые наркоминдельской работы По окончании гражданской войны меня направили на дипломатическую работу.Назначение произошло в начале 1921 года. Меня, признаться, обуяли сомнения, и при встрече с народным комиссаром по иностранным делам
О, поле, поле…
О, поле, поле… Есть у англичан такая поговорка: «Фэйр филд энд ноу фэвор», что дословно означает «Справедливое поле и никаких преимуществ». Она употребляется тогда, когда хотят сказать, что условия равны для всех. Футбольное поле – справедливо. Его завоевывает хозяин
Семен Липкин ЧТОБЫ ПРОЖИТЬ ЕЩЕ ГОД Я СОГЛАСЕН
Семен Липкин ЧТОБЫ ПРОЖИТЬ ЕЩЕ ГОД Я СОГЛАСЕН — Вам жалко, что оборвалось пение?— Мне жалко, что я уже забыл, пока слушал Вашего кантора, зачем Вы пришли.— Позвольте мне, как фокуснику, второй вопрос вытащить из стихотворения Ходасевича: «Входя ко мне, неси мечту // Иль
LiveInternetLiveInternet
—Рубрики
—Цитатник
Левитанский Юрий. «Я люблю эти дни когда замысел весь уже ясен» Автор текста: Юрий Левитан.
Лирушные безобразия Ну вот никак наш Лиру не может без фокусов и ведь каждый раз придумывают что-.
Вот и осень господа..
Нежность. Китайская художница Jia Lu Я измеряю нежность тишиной, Несказанными, лишними.
—Ссылки
—Музыка
—Фотоальбом
—Приложения
—Новости
—
—Поиск по дневнику
—Подписка по e-mail
—Статистика
,,Я был пехотой в чистом поле.
» Я был пехотой в поле чистом. «
Семён Петрoвич Гудзенко
(5 марта 1922, Киев — 12 февраля 1953, Москва)
— русский советский поэт и журналист, военный корреспондент.
Pодился 5 марта 1922 года в еврейской семье, незадолго до его рождения переселившейся в Киев из Белой Церкви. Его отец, Пётр Константинович (Кунович) Гудзенко, был инженером; мать, Ольга Исаевна (Исааковна) Гудзенко, — учительницей. Семья жила в Киеве на улице Тарасовской в доме № 3. В 1939 году поступил в МИФЛИ и переехал в Москву.
Гудзенко открыл как поэта Илья Эренбург весной 1941-го: воспоминания о творческом пути поэта есть в 7-й главе 5-й книги цикла «Люди, годы, жизнь».
Настоящее имя Гудзенко — Сарио: итальянское имя ему дала мать. Когда его в 1943 году дружно опубликовали «Знамя» и «Смена», поэт писал матери: «…не пугайся, если встретишь стихи за подписью „Семён Гудзенко“, — это я, так как Сарио не очень звучит в связи с Гудзенко. Надеюсь, ты не очень обидишься…»
После войны Семён Гудзенко работал журналистом. В 50-е годы вышли его книги «Дальний гарнизон», «Новые края», «Перед атакой», «Могила пилота».
Ранение, полученное на фронте, постоянно давало о себе знать. Даже прикованный к больничной кровати, медленно и мучительно умирая, поэт продолжал оставаться романтиком и доброжелательным человеком; а когда потерял возможность писать самостоятельно, поэт продолжал сочинять стихотворения и диктовал их.
С. П. Гудзенко умер 12 февраля 1953 года в Институте нейрохирургии имени Н. Н. Бурденко. Похоронен в Москве на Ваганьковском кладбище.
Евгений Евтушенко писал в антологии «В начале было Слово»: «…был киевлянин, украинский еврей, русский поэт Семён Гудзенко».
НАДПИСЬ НА КАМНЕ
У могилы святой
встань на колени.
Здесь лежит человек
твоего поколенья.
Ни крестов, ни цветов,
не полощутся флаги.
Серебрится кусок
алюминьевой фляги,
и подсумок пустой,
и осколок гранаты —
неразлучны они
даже с мертвым солдатом.
Ты подумай о нем,
молодом и веселом.
В сорок первом
окончил он
среднюю школу.
У него на груди
под рубахой хранится
фотокарточка той,
что жила за Царицей.
…У могилы святой
встань на колени.
Здесь лежит человек
твоего поколенья.
Он живым завещал
город выстроить снова
здесь, где он защищал
наше дело и слово.
Пусть гранит сохранит
прямоту человека,
а стекло — чистоту
сына
трудного века.
23 июля 1943, Сталинград
МОЕ ПОКОЛЕНИЕ
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.
На живых порыжели от крови и глины шинели,
на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.
Расцвели и опали… Проходит четвертая осень.
Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят.
Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел,
нам досталась на долю нелегкая участь солдат.
У погодков моих ни стихов, ни любви, ни покоя —
только сила и зависть. А когда мы вернемся с войны,
все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое,
что отцами-солдатами будут гордится сыны.
Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется?
Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражен?
Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется, —
у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен.
Кто вернется — долюбит? Нет! Сердца на это не хватит,
и не надо погибшим, чтоб живые любили за них.
Нет мужчины в семье — нет детей, нет хозяина в хате.
Разве горю такому помогут рыданья живых?
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Кто в атаку ходил, кто делился последним куском,
Тот поймет эту правду, — она к нам в окопы и щели
приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском.
…Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели,
Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.
А когда мы вернемся, — а мы возвратимся с победой,
все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы, —
пусть нам пива наварят и мяса нажарят к обеду,
чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы.
Мы поклонимся в ноги родным исстрадавшимся людям,
матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя.
Вот когда мы вернемся и победу штыками добудем —
все долюбим, ровесник, и работу найдем для себя.
» Я был пехотой в поле чистом . «
Я был пехотой в поле чистом,
в грязи окопной и в огне.
Я стал армейским журналистом
в последний год на той войне.
Но если снова воевать…
Таков уже закон:
пускай меня пошлют опять
в стрелковый батальон.
Быть под началом у старшин
хотя бы треть пути,
потом могу я с тех вершин
в поэзию сойти.
Действующая армия, 1943-1944
МОГИЛА ПИЛОТА
Из боя выходила рота,
Мы шли на отдых, в тишину
И над могилою пилота
Почувствовали всю войну.
Всю.
От окопов и до тыла,
Ревущую, как ястребок.
И отдых сделался постылым
И неуютным городок.
Мы умираем очень просто,
По нас оркестры не звенят.
Пусть так у взорванного моста
Найдут товарищи меня.
Я был пехотой в поле чистом
Из всех советских поэтов-фронтовиков Семен Гудзенко – самый, пожалуй, достоверный и пронзительный. Сразу после войны он написал: «Мы не от старости умрем, от старых ран умрем…» Так с ним и случилось: он умер в 1953 году молодым, 30-летним, от старых ран.
Он родился в Киеве в 1922 году, в 1939-м поступил в Московский институт философии, литературы и истории (ИФЛИ), в 1941-м ушёл добровольцем на фронт, в 1942-м был тяжело ранен. После госпиталя работал корреспондентом во фронтовой газете «Суворовский натиск». Но контузия, полученная им на фронте, медленно убивала его.
О последних месяцах его жизни рассказал поэт Евгений Долматовский: «Это новый подвиг, который по праву можно поставить рядом с подвигом Николая Островского и Алексея Маресьева: прикованный к постели поэт, точно знающий, что его недуг смертелен, продолжал оставаться солдатом и строителем. У его постели собирались друзья, чтобы говорить с ним не о недугах и лекарствах, а о борьбе вьетнамского народа за свою независимость, о строительстве на Волге и Днепре, о новых изобретениях и открытиях, и, конечно, о стихах. В последние месяцы своей жизни Гудзенко, уже не могший писать сам, диктовал свои стихотворения, которые несомненно войдут в золотой фонд советской поэзии…»
Мы публикуем несколько стихотворений о войне этого обжигающе правдивого поэта. Эти стихи мог написать только тот, кто в самую страшную годину беззаветно верил в нашу Победу.
Пользуясь случаем, поздравляю всех наших читателей с великим праздником Победы!
Перед атакой
а перед этим можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою –
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв – и умирает друг.
Сейчас настанет мой черед,
за мной одним идет охота.
Ракеты просит небосвод
и вмерзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв – и лейтенант хрипит.
Но мы уже не в силах ждать.
И нас ведет через траншеи
штыком дырявящая шеи.
Бой был коротким. А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей я кровь чужую.
Баллада о дружбе
Так в блиндаже хранят уют
Так дыхание берегут,
когда ползут сквозь минный вой.
Так раненые кровь хранят,
руками сжав культяпки ног.
. Был друг хороший у меня,
и дружбу молча я берег.
И дружбы не было нежней.
Пускай мой след в снегах простыл, –
среди запутанных лыжней
мою всегда он находил.
Он возвращался по ночам.
Услышав скрип его сапог,
я знал – от стужи он продрог
или от пота он промок.
Мы нашу дружбу берегли,
как пехотинцы берегут
метр окровавленной земли,
когда его в боях берут.
Но стал и в нашем дележе
Сна и консервов на двоих
вопрос: кому из нас двоих
остаться на войне в живых?
И он опять напомнил мне,
что ждет его в Тюмени сын.
Ну что скажу! Ведь на войне
я в первый раз побрил усы.
И, видно, жизнь ему вдвойне
дороже и нужней, чем мне…
Час дал на сборы капитан.
Не малый срок, не милый срок.
Я совестью себя пытал:
решил, что дружбу зря берег.
Мне дьявольски хотелось жить, –
пусть даже врозь, пусть не дружить.
Ну хорошо, пусть мне идти,
пусть он останется в живых.
Поделит с кем-нибудь в пути
и хлеб, и дружбу на двоих.
И я шагнул через порог.
Но было мне не суждено
погибнуть в переделке этой.
Твердя проклятие одно,
Приполз я на КП к рассвету.
В землянке рассказали мне,
что по моей лыжне ушел он.
Так это он всю ночь в огне
глушил их исступленно толом!
Так это он из-за бугра
бил наповал из автомата!
Так это он из всех наград
избрал одну – любовь солдата!
Он не вернулся. Мне в живых
считаться, числиться по спискам.
Но с кем я буду на двоих
делить судьбу с армейским риском?
Не зря мы дружбу берегли,
как пехотинцы берегут
метр окровавленной земли,
когда его в боях берут.
Я был пехотой в поле чистом,
в грязи окопной и в огне.
Я стал армейским журналистом
в последний год на той войне.
Но если снова воевать.
пускай меня пошлют опять
в стрелковый батальон.
Быть под началом у старшин
хотя бы треть пути,
потом могу я с тех вершин
На снегу белизны госпитальной
умирал военврач, умирал военврач.
Ты не плачь о нем, девушка, в городе дальнем,
о своем ненаглядном, о милом не плачь.
Наклонились над ним два сапера с бинтами,
и шершавые руки коснулись плеча.
Только птицы кричат в тишине за холмами.
Только двое живых над убитым молчат.
Это он их лечил в полевом медсанбате,
по ночам приходил, говорил о тебе,
о военной судьбе, о соседней палате
и опять о веселой военной судьбе.
Ты не плачь о нем, девушка, в городе дальнем,
о своем ненаглядном, о милом не плачь.
. Одного человека не спас военврач –
он лежит на снегу белизны госпитальной.
Мое поколение
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.
На живых порыжели от крови и глины шинели,
на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.
Расцвели и опали. Проходит четвертая осень.
Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят.
Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел,
нам досталась на долю нелегкая участь солдат.
У погодков моих ни стихов, ни любви, ни покоя –
только сила и зависть. А когда мы вернемся с войны,
все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое,
что отцами-солдатами будут гордится сыны.
Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется?
Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражен?
Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется, –
у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен.
Кто вернется – долюбит? Нет! Сердца на это не хватит,
и не надо погибшим, чтоб живые любили за них.
Нет мужчины в семье – нет детей, нет хозяина в хате.
Разве горю такому помогут рыданья живых?
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Кто в атаку ходил, кто делился последним куском,
тот поймет эту правду, – она к нам в окопы и щели
приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском.
Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают
эту взятую с боем суровую правду солдат.
и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат, –
это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,
подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.
. Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели,
мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.
А когда мы вернемся, – а мы возвратимся с победой,
все как черти упрямы, как люди живучи и злы, –
пусть нам пива наварят и мяса нажарят к обеду,
чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы.
Мы поклонимся в ноги родным исстрадавшимся людям,
матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя.
Вот когда мы вернемся и победу штыками добудем –
все долюбим, ровесник, и работу найдем для себя.