Поздно вечером почти ночью подкатили к колхозному амбару четыре грузовика груженные
Поздно вечером почти ночью подкатили к колхозному амбару четыре грузовика груженные
Постановлением Совета Министров Союза ССР
ЛАПТЕВУ ЮРИЮ ГРИГОРЬЕВИЧУ
за повесть «Заря» присуждена
Блеклый свет угасающего мартовского дня скуповато освещает горницу в крестьянской избе: стол, склонившегося над книгой худенького вихрастого паренька Васятку Торопчина и мать Васятки — рано постаревшую Анну Прохоровну, сидящую у окна с шитьем.
Васятка читает нараспев и даже притопывает ногой; так стихотворение запоминается легче. Начало идет гладко, но дальше заминка.
— «Взбесилась ведьма злая…» «Взбесилась ведьма злая…» — упрямо и сердито твердит Васятка, вперив глаза в потолок, как будто где-то там спрятались выскочившие из головы строчки.
— Ведьма, что и говорить! Счастливец, кто эту зиму переживет и от напасти убережется, — Анна Прохоровна горестно вздыхает и смотрит в окно.
— «Взбесилась ведьма злая…» Тебя тут еще не видали! — Васятка скидывает на пол вскочившую на стол и усевшуюся на раскрытую страницу небольшую серую кошечку.
Тихо в избе. Тепло, уютно.
А за окном метель. Теплый, но резкий, порывистый ветер гонит над землей пухлые и тяжелые хлопья снега, белоснежной скатертью застилает просторную улицу села и, вырвавшись за околицу, закручивает над землей снежную сумятицу бурана.
Ветер и снег, снег и ветер гуляют по полям, как братья-разбойники. Прячут от глаз человека дороги и тропки. Сегодня они хозяева. От них скрываются по лесам и рощам, по балкам да оврагам, по густым кустарникам да по глубоким норам и клочковатый, отощавший за зиму волк, и рыжая продувная бестия лиса, и красноглазый моргун заяц беляк.
Но вот сквозь густой падающий снег начинают чернеть силуэты. Один, другой, третий…
Увязая в целине, отворачиваясь от снега, слепящего глаза, колхозники перетаскивают плетеные щиты и укрепляют их на новых местах. А ветер сразу же начинает наметать около щитов сугробы.
Снег забирается в рукава, за пазуху, за воротники полушубков, тает на разгоряченных лицах и стекает ручейками.
Добро, добро, ребятушки! Ай да благодать!
Люди — их не так много, три-четыре десятка — настойчиво пытаются обуздать снежную стихию. Работают сосредоточенно, подбодряя друг друга выкриками. И все в новых и новых местах вырастают в поле шиты, а около щитов — сугробы снега.
— Вот сыплет! Как из худого решета.
Иван Григорьевич Торопчин долго стоял на крыльце райкома, как бы не решаясь выйти из-под укрытия на метель. Обдумывал что-то, хмурился, стягивая густые, с крутым изломом брови. Пробормотал сердито:
— Наверняка опять там. Вот человек!
Туже запахнул полушубок, надвинул шапку и решительно спустился с крыльца.
От райкома до чайной «Досуг колхозника» было всего несколько минут ходьбы. Но когда Торопчин, пригибаясь навстречу ветру, пересек площадь и подошел к двухэтажному каменному дому старинной церковной кладки, где помещалась чайная, мокрый снег облепил его, как маскировочный халат.
Довольно просторное, но приплюснутое низким потолком помещение было почти безлюдно. Только за одним из столиков сидел, глубокомысленно уставившись в тарелку с огурцами, уполномоченный райпотребсоюза да за буфетной стойкой разговаривали две женщины — официантка и буфетчица.
— А в Тамбове у моего Кузи живет приятель. Не то начальник милиции, не то инспектор какой-то. Словом, в больших должностях человек, — с жаром рассказывала буфетчице официантка — чернявая женщина в белом кокетливом переднике и больших валеных сапогах. — Ну, он, значит, Кузе и объяснил: все министры в Москву съезжаются. От каждой страны по восемь человек!
Торопчин, задержавшийся у дверей и шапкой сбивавший с себя снег, прислушался.
— Экая сила! — изумилась буфетчица, невысокая старушка с хитровато-благостным личиком. — И что их сюда несет?
— Договор с нами подписать хотят. На взаимную помощь.
— Врет он нестерпимо, твой Кузя, — не отрывая сосредоточенного взгляда от огурцов, сказал уполномоченный райпотребсоюза.
Из-за ширмы, отгораживавшей один из углов чайной, доносились возбужденные, перебивающие друг друга мужские голоса. Там за столиком, густо уставленным пивными бутылками, сидели три человека, все трое фронтовики: Федор Васильевич Бубенцов и два его приятеля — механик МТС Лоскутин и исполкомовский шофер Мошкин.
Разговор происходил горячий. Волновала собеседников и тема, да, повидимому, и пиво.
— Ты объясни толково, — перегнувшись через угол стола, наседал на Бубенцова Лоскутин, — почему все-таки ты не хочешь вернуться в МТС? Знаешь ведь, как нам сейчас каждый человек дорог. А посевная начнется?
— Обойдетесь и без меня. Теперь вон все девчата мечтают о тракторе. — Бубенцов сидел, упершись руками в стол, а спиной в стену, упрямо пригнув голову. Темный, с серебряной насечкой ранней седины чуб сползал на покрывшийся испариной лоб. — Не могу я, Алеша, в таком состоянии опять за баранку взяться. Не хочу, чтобы каждый недоросток обходил меня на пахоте.
— Стоп, машина! Опять вы до ругани доберетесь, товарищи, — пытался утихомирить спорящих Мошкин. — Ну, хорошо, Федор Васильевич, на трактор ты садиться не хочешь. А разве другой должности для тебя не найдется? Ну, погулял почти год, отдохнул, пора и честь знать. А то, пожалуй, люди начнут коситься на тебя.
— А мне наплевать! — Бубенцов, не поворачивая головы, повел сердитым взглядом на Мошкина.
— Врешь! Сам себя обижаешь!
— Скоро, я смотрю, вы забыли, кто вас механике учил, как в помощниках у меня бегали! — заговорил Бубенцов со злой горечью.
— Никто не забыл. Только это до войны было…
— Обожди! — властно оборвал Бубенцов пытавшегося возражать Лоскутина. — Значит, по-твоему выходит — за войну я себя не оправдал? Да я от Кубани до Одера не вылазил из танка! В ста тридцати четырех боях участвовал…
— Нет, ты скажи — должны после этого уважать меня люди?
Лоскутин недоуменно пожал плечами, но за него Бубенцову ответил Торопчин, незаметно для сидящих подошедший к столику и слышавший конец разговора:
— Нет. Совсем не обязательно.
Хотя Иван Григорьевич произнес эти слова негромко, все три приятеля повернулись в его сторону, как на окрик.
— Как ты сказал? — Бубенцов отшатнулся от стены и медленно поднялся из-за стола.
Лоскутин и Мошкин, почувствовав в тоне Федора Васильевича недоброе, встревожились и тоже встали.
— А если люди раньше и уважали тебя, Федор Васильевич, теперь, пожалуй, перестанут, — так же спокойно добавил Торопчин и, не обращая внимания на угрожающий вид Бубенцова, подсел к столу. — Я вам не помешал, товарищи?
— Нет, зачем же, — поспешно отозвался Лоскутин и тоже сел. — Мы ведь здесь собрались не по делу. Так — сидим, пивком балуемся.
— По погоде и это дело.
Федор Васильевич Бубенцов долго стоял, упершись тяжелым взглядом в Торопчина и, повидимому, не зная, как и чем ответить на обиду. Наконец заговорил:
— Нет, ты все-таки объясни свои слова, секретарь. Это ведь не шутка.
— Безусловно. Я бы даже сказал, что твое положение серьезнее, чем тебе кажется. — Торопчин испытующе взглянул снизу вверх на взволнованное лицо Бубенцова. — Вот ты требуешь к себе уважения. А знаешь, кого в нашей стране больше всего уважают?
— Коммунистов… Да ты садись.
— Обожди. А я кто — разве не член партии? — продолжая стоять, спросил Бубенцов.
Задание №1334
Условие
Установите соответствие между предложениями и допущенными в них грамматическими ошибками. Грамматические ошибки обозначены буквами, предложения — цифрами.
Грамматическая ошибка:
А) нарушение в построении предложения с деепричастным оборотом
Б) нарушение в построении предложения с причастным оборотом
В) нарушение в построении предложения с однородными членами
Г) нарушение в построении предложения с косвенной речью
Д) нарушение связи между подлежащим и сказуемым
Предложение:
1) Поздно вечером, почти ночью, подкатили к колхозному амбару четыре грузовика, гружённые мукой.
2) В тот момент, когда прозвучала учебная тревожная сирена, все, кто шёл пешком, бросился бежать.
3) Прохоров говорил, обдумывая каждое слово, чтобы не задеть религиозные чувства пожилого человека.
4) Бабушка сказала, что я себя плохо чувствую и не смогу приготовить обед для внука.
5) Читая проникновенное стихотворение любимого поэта, на глазах девушки выступили слёзы.
6) Для ликвидации производственного травматизма исключительное значение имеет не только соблюдение техники безопасности, но и укрепление трудовой дисциплины.
7) Изумительный аромат распустившихся на клумбах белых и ярко-оранжевых лилий, наполнявших воздух, плыл в распахнутые наверху окна.
8) Жена актёра, исполняющего в премьерном спектакле главную роль, всегда любила и верила в него.
9) Сестра сказала, что почему-то не ожидала увидеть в списке поступивших свою фамилию, хотя все экзамены сдала очень хорошо.
Заря (20 стр.)
А впоследствии, занимая клиентов разговором, Ельников стал часто употреблять такую фразу:
— Намереваюсь сменить профессию, поскольку у меня больше склонности к физическому труду, нежели к умственному.
Был обеденный час. Высоко стояло солнце. Над полями струился воздух, насыщенный испарениями земли. Наискось тянулись к небу дымы бригадных костров.
Расположившись прямо на земле, вокруг артельных плошек, чинно и неторопливо люди ели суп. Правда, не все с хлебом, некоторые прикусывали картошкой.
На приварок колхоз выделил для посевной несколько баранов, отпустил пшена, картошки. Но хлеба оставалось только для детского сада и больницы.
Другие рассмеялись, но Самсонову это не смутило.
А он, явно заинтересованный таким разговором, даже жевать перестал. Не отрываясь, смотрел на Дусю. Долго смотрел. Потом сказал:
— И приду. Сегодня же бабе прикажу два чувала припасти.
— На то спор. Ведь Степунов не верит? А за науку надо платить. Ну, ударили по рукам?
Да и других, слушавших этот разговор, слова Самсоновой навели на размышление.
«Вот оно к чему клонится…»
Начала, наконец, пахоту и первая бригада. Точно «с полдён», как и обещала Марья Николаевна Коренкова.
Только не семь, как было намечено, а девять плугов сразу вышли у нее на борозду. Два добавочных плуга Балахонов ей, можно сказать, из ничего собрал.
Тягло Коренкова освободила из-под борон. А в бороны запрягла коров. Первую дала сама, свою личную, хоть и было у Марьи Николаевны четверо детей, а уж какое молоко у коровы, если на ней пашут! «Ничего. Не отощают ребята за каких-нибудь пять дён».
И еще нашлись в бригаде такие люди.
— Ну, бригадир, куда становиться прикажешь?
А тут сам пришел и сына привел. Вот как можно ошибиться в человеке!
— Не знаю уж, Иван Данилович, куда вы пожелаете.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Выйдут, конечно, колхозники на работу. Почти все выйдут. Другой дня три поворчит, а на четвертый усовестится. И большинство будет трудиться поистине самоотверженно. Но не все. Найдутся и такие, про которых можно сказать, слегка переиначив поговорку: «От дела не бегает, но и дела не делает».
Не весь народ одинаковый. И сколько сил еще должен положить Иван Григорьевич Торопчин, да и все коммунисты на селе, для того чтобы каждый колхозник понял великую правду.
Поздно вечером, почти ночью, подкатили к колхозному амбару два грузовика, груженные мукой.
Однако не успела еще начаться разгрузка хлеба с грузовиков, как буквально вся площадь перед амбарами оказалась запруженной народом. Со всех сторон слышался топот подбегающих людей, звучали возбужденные, веселые голоса, смех. В свете фар грузовиков, как чертенята, приплясывали босые, полуодетые ребятишки.
К Торопчину с фонарем в руках подошел старый конюх Степан Самсонов, не покидавший с начала посевной конюшен круглые сутки. Вслед за конюхом появился кузнец Балахонов в одной нижней рубахе и в калошах на босу ногу.
— Я уж всю дорогу думал…
Но Ивану Григорьевичу не удалось рассказать, о чем он думал всю дорогу. К нему, чуть не сбив, с ног закуривавших шоферов, метнулась девичья фигур. Девушка обняла Торопчина и звонко чмокнула его прямо в губы.
Это была Дуся Самсонова.
И много людей, непрерывно сменяя друг друга, подходили к Ивану Григорьевичу. Колхозники пожимали ему жесткими пальцами руку, говорили скупые, хорошие слова.
Но Ивана Григорьевича это только смущало. При чем тут он? Разве его нужно благодарить?
И Торопчин решительно направился к грузовику. Ступил на скат и легко вскинул на машину свое худощавое, сильное тело. Его белая от мучной пыли фигура ясно вырисовывалась на темном пологе неба.
Говор утих, и только откуда-то издалека донесся радостный женский крик;
— Анюта-а. Бежим скоре-ея! Хлебушко раздавать будут.
Торопчин стоял на грузовике молча и неподвижно. Пытался разглядеть еле различимые в темноте лица колхозников. А когда заговорил, то по неровному, ставшему глуховатым голосу все почувствовали, что Иван Григорьевич взволнован.
А разве кто-нибудь был спокойным в эту минуту?
ЛитЛайф
Жанры
Авторы
Книги
Серии
Форум
Лаптев Юрий Григорьевич
Книга «Следствие не закончено»
Оглавление
Читать
Помогите нам сделать Литлайф лучше
Колхозники обедали, но основные работы — пахота, боронование и сев — не прекращались ни на час, ни на минуту. Народу сегодня было достаточно, и на обед один заменял другого. Лошадей подкармливали в борозде.
— Мое звено нынче получит только одной премии полтораста пудов зерновых, как не больше, — говорила в одной группе обедающих Дуся Самсонова.
— Врать — так уж до тысячи! — усомнился немолодой колхозник Василий Степунов и звучно схлебнул с ложки суп.
Другие рассмеялись, но Самсонову это не смутило.
— Если нет, вот при всех говорю, — осенью приходи, товарищ Степунов, и забирай у меня десять пудов. Хочешь ржи, хочешь проса. Даю честное комсомольское!
— Рожью, Василий, бери. Пшена-то и на огороде насобираешь, — посоветовали Степунову.
А он, явно заинтересованный таким разговором, даже жевать перестал. Не отрываясь, смотрел на Дусю. Долго смотрел. Потом сказал:
— И приду. Сегодня же бабе прикажу два чувала припасти.
— Но уж если звено получит полтораста пудов премии — с тебя пуд! Такой уговор. — Самсонова говорила очень серьезно. Только в глазах ее то появлялись, то пропадали озорные чертенята.
— Вот тебе так! — Тут уж все приостановили еду. Интересно все-таки. — Да что ж ты, Дарья, в два горла есть собираешься, что ли? С колхоза полтораста получишь да со Степунова пуд. Не давай, Василий!
— На то спор. Ведь Степунов не верит? А за науку надо платить. Ну, ударили по рукам?
Но хоть и хотелось Степунову получить ни за что ни про что десять пудов ржи, так было и решил — не пшеном брать, а рожью, но от спора он воздержался. Черт ее знает, а вдруг получит? Знал, конечно, Василий Степунов про постановление правительства. Но по-серьезному как-то над ним не задумывался.
Да и других, слушавших этот разговор, слова Самсоновой навели на размышление.
«Вот оно к чему клонится…»
Начала, наконец, пахоту и первая бригада. Точно «с полдён», как и обещала Марья Николаевна Коренкова.
Только не семь, как было намечено, а девять плугов сразу вышли у нее на борозду. Два добавочных плуга Балахонов ей, можно сказать, из ничего собрал.
Тягло Коренкова освободила из-под борон. А в бороны запрягла коров. Первую дала сама, свою личную, хоть и было у Марьи Николаевны четверо детей, а уж какое молоко у коровы, если на ней пашут! «Ничего. Не отощают ребята за каких-нибудь пять дён».
И еще нашлись в бригаде такие люди.
Труднее было с пахарями. Еще по осени два самых лучших плугаря перевелись к Брежневу. Правда, за один добавочный плуг становилась Настя Балахонова. А за другой?. Хоть сама становись. И это бы, конечно, не испугало Коренкову, — а то не приходилось в войну и пахать! Но нельзя: бригада — везде нужно последить, а раз пошел за плугом, кроме борозды, ничего не увидишь.
Пришли на стан двое Шаталовых — Иван Данилович и сын его Николай.
— Ну, бригадир, куда становиться прикажешь?
Коренкова даже обомлела от изумления. Хоть и числились они оба в ее бригаде, но… Шаталов ведь! Да еще в такой обиде человек. Утром повстречались — и картуза не снял, так мотнул головой, как нищенке.
А тут сам пришел и сына привел. Вот как можно ошибиться в человеке!
— Не знаю уж, Иван Данилович, куда вы пожелаете.
— Умная ты женщина, а говоришь пустые слова, — наставительно пробасил Шаталов. — «Куда пожелаете». Да, может, я министром пожелаю… За плуг, что ли, становиться прикажешь?
— А ну, Николай, — обратился Иван Данилович к сыну, — покажем людям, какие такие Шаталовы!
На борозду вышел первым. Хоть и отвык Иван Данилович от такой работы, но не прошел и круга, как приноровился. Недаром ведь смолоду лет десять батрачил — тогда пахать приходилось от зари и до зари.
Ивана Григорьевича Торопчина в тот день, когда Бубенцов «гулял по колхозу», на селе не было. Он с раннего утра поехал в район получать продовольственную ссуду. Сам поехал, чтобы на месте ликвидировать задержку, если такая возникнет. Торопчин отлично понимал, что, если раздать колхозникам в такие трудные и напряженные дни хоть по нескольку килограммов муки на едока, — это окрылит народ. Ведь не секрет, что многие настоящего хлеба не едали чуть ли не с самого рождества. И сколько ты такому человеку ни говори правильных хороших слов, сколько ни убеждай его напрячь весь остаток сил для того, чтобы ушла и никогда не вернулась в колхоз нужда, — голова у него понимает, а живот возражает. Ты ему одно, а он тебе другое. «Ну ладно, говорит, была война, была нужда. А ведь теперь мирное время».
Может быть, и сознает такой в душе, что, не прав, что глупые, неверные это слова. Знает ведь отлично даже тот, кто в начале войны еще в одной рубашонке бегал, и тот, кто по дряхлости дальше чем на десять шагов от избы не отходил, — чего стоила стране и народу победа. Сколько сожрала за четыре года ненасытная война. А засуха?
Выйдут, конечно, колхозники на работу. Почти все выйдут. Другой дня три поворчит, а на четвертый усовестится. И большинство будет трудиться поистине самоотверженно. Но не все. Найдутся и такие, про которых можно сказать, слегка переиначив поговорку: «От дела не бегает, но и дела не делает».
Не весь народ одинаковый. И сколько сил еще должен положить Иван Григорьевич Торопчин, да и все коммунисты на селе, для того чтобы каждый колхозник понял великую правду.
Поздно вечером, почти ночью, подкатили к колхозному амбару два грузовика, груженные мукой.
Уже замерла на селе жизнь после закончившегося чуть ли не с зарей трудового дня. Опустела темная улица, погасли почти во всех избах огоньки. Даже собаки — только две выскочили облаять машины, с надсадным рычаньем поднимавшиеся от моста вверх по улице.
Однако не успела еще начаться разгрузка хлеба с грузовиков, как буквально вся площадь перед амбарами оказалась запруженной народом. Со всех сторон слышался топот подбегающих людей, звучали возбужденные, веселые голоса, смех. В свете фар грузовиков, как чертенята, приплясывали босые, полуодетые ребятишки.
К Торопчину с фонарем в руках подошел старый конюх Степан Самсонов, не покидавший с начала посевной конюшен круглые сутки. Вслед за конюхом появился кузнец Балахонов в одной нижней рубахе и в калошах на босу ногу.
— Ну, великое дело ты сделал, Иван Григорьевич! — возбужденно сказал Самсонов.
— Тоже верно, — согласился с Торопчиным Балахонов и посоветовал: — Вот и надо бы объяснить народу, откуда она, помощь, нам идет.
— Знаю, — Торопчин потянулся, мотнул головой. Он очень устал, Пришлось побегать полных два дня, пока все оформили. Не один ведь колхоз «Заря» получал ссуду, а все колхозы. В районе — как на ярмарке. И мешки вдвоем, с младшим конюхом Никитой Кочетковым от склада и до машины на себе перетаскали и погрузили.
— Я уж всю дорогу думал…
Но Ивану Григорьевичу не удалось рассказать, о чем он думал всю дорогу. К нему, чуть не сбив, с ног закуривавших шоферов, метнулась девичья фигур. Девушка обняла Торопчина и звонко чмокнула его прямо в губы.
Это была Дуся Самсонова.
А другая девушка — Клавдия Шаталова, стоявшая очень близко от Ивана Григорьевича, но невидимая в густом полумраке, — обиженно склонила голову и отошла. И даже слов Самсоновой слушать не стала.
— Это я не тебя целую, а знаешь кого… — У Дуси даже в темноте светились обычно озорные, а сейчас наполнившиеся радостными слезами глаза.
И много людей, непрерывно сменяя друг друга, подходили к Ивану Григорьевичу. Колхозники пожимали ему жесткими пальцами руку, говорили скупые, хорошие слова.
Но Ивана Григорьевича это только смущало. При чем тут он? Разве его нужно благодарить?
И Торопчин решительно направился к грузовику. Ступил на скат и легко вскинул на машину свое худощавое, сильное тело. Его белая от мучной пыли фигура ясно вырисовывалась на темном пологе неба.
Поздно вечером почти ночью подкатили к колхозному амбару четыре грузовика груженные
Не весь народ одинаковый. И сколько сил еще должен положить Иван Григорьевич Торопчин, да и все коммунисты на селе, для того чтобы каждый колхозник понял великую правду.
Поздно вечером, почти ночью, подкатили к колхозному амбару два грузовика, груженные мукой.
Уже замерла на селе жизнь после закончившегося чуть ли не с зарей трудового дня. Опустела темная улица, погасли почти во всех избах огоньки. Даже собаки — только две выскочили облаять машины, с надсадным рычаньем поднимавшиеся от моста вверх по улице.
Однако не успела еще начаться разгрузка хлеба с грузовиков, как буквально вся площадь перед амбарами оказалась запруженной народом. Со всех сторон слышался топот подбегающих людей, звучали возбужденные, веселые голоса, смех. В свете фар грузовиков, как чертенята, приплясывали босые, полуодетые ребятишки.
К Торопчину с фонарем в руках подошел старый конюх Степан Самсонов, не покидавший с начала посевной конюшен круглые сутки. Вслед за конюхом появился кузнец Балахонов в одной нижней рубахе и в калошах на босу ногу.
— Ну, великое дело ты сделал, Иван Григорьевич! — возбужденно сказал Самсонов.
— Тоже верно, — согласился с Торопчиным Балахонов и посоветовал: — Вот и надо бы объяснить народу, откуда она, помощь, нам идет.
— Знаю, — Торопчин потянулся, мотнул головой. Он очень устал, Пришлось побегать полных два дня, пока все оформили. Не один ведь колхоз «Заря» получал ссуду, а все колхозы. В районе — как на ярмарке. И мешки вдвоем, с младшим конюхом Никитой Кочетковым от склада и до машины на себе перетаскали и погрузили.
— Я уж всю дорогу думал…
Но Ивану Григорьевичу не удалось рассказать, о чем он думал всю дорогу. К нему, чуть не сбив, с ног закуривавших шоферов, метнулась девичья фигур. Девушка обняла Торопчина и звонко чмокнула его прямо в губы.
Это была Дуся Самсонова.
А другая девушка — Клавдия Шаталова, стоявшая очень близко от Ивана Григорьевича, но невидимая в густом полумраке, — обиженно склонила голову и отошла. И даже слов Самсоновой слушать не стала.
— Это я не тебя целую, а знаешь кого… — У Дуси даже в темноте светились обычно озорные, а сейчас наполнившиеся радостными слезами глаза.
И много людей, непрерывно сменяя друг друга, подходили к Ивану Григорьевичу. Колхозники пожимали ему жесткими пальцами руку, говорили скупые, хорошие слова.
Но Ивана Григорьевича это только смущало. При чем тут он? Разве его нужно благодарить?
И Торопчин решительно направился к грузовику. Ступил на скат и легко вскинул на машину свое худощавое, сильное тело. Его белая от мучной пыли фигура ясно вырисовывалась на темном пологе неба.
Говор утих, и только откуда-то издалека донесся радостный женский крик;
— Анюта-а. Бежим скоре-ея! Хлебушко раздавать будут.
Торопчин стоял на грузовике молча и неподвижно. Пытался разглядеть еле различимые в темноте лица колхозников. А когда заговорил, то по неровному, ставшему глуховатым голосу все почувствовали, что Иван Григорьевич взволнован.
А разве кто-нибудь был спокойным в эту минуту?
— Жаль, что не вижу я ваших лиц, друзья мои дорогие. Но знаю, сердцем чувствую — у всех нас сейчас одна общая радость, одна дума, одно, только одно стремление…
Поднимаясь на грузовик, Иван Григорьевич еще не знал, что же он скажет народу. Вернее, знал что, а только слов не успел обдумать. Но они сами рождались — эти слова. И прямо в душу слушавших ложились.
— Хоть и трудно мы жили эти годы, хоть и голодали, но сейчас, как никогда, выросла сила колхозная. Да случись такая засуха в старое время — сколько народу еще с осени пошло бы по колючей дороге «христа ради» жизнь вымаливать!
— Верные слова. Было такое бедствие в девяносто первом, не то втором году. Не осталось тогда на селе ни одной животины. Собаки, и те поздыхали, — негромко, но явственно, так, что услышали многие, подтвердил старый конюх Степан Самсонов.
— А какой хозяин смог бы по весне землю обработать? — зычно выкрикнул кто-то издали.
— Правильно! — Иван Григорьевич чувствовал, что каждому хочется поддержать его слова, самому высказаться. — Правильно! Может быть, один из сотни, и то если бы к толстосуму в кабалу пошел, в подневольный труд. А нам от чистого сердца помогает государство наше. И труд наш колхозный — свободный труд!
— Что и говорить! Жалко, вчера тебя на селе не было!
Эту фразу, произнесенную язвительным бормотком, слышали немногие. В числе немногих был и Федор Васильевич Бубенцов. Он резко повернулся и встретился взглядом с Елизаветой Кочетковой.