С чего мы взяли книга
Читать онлайн «С чего мы взяли. Три века попыток понять Россию умом»
Автор Артем Ефимов
Три века попыток понять Россию умом
Эта книга возникла из серии статей в научно-популярном издании «N+1».
Специально для книги тексты переработаны — в основном в сторону
расширения. Те, кто уже читал их в «N+1», найдут в книге немало нового.
Я не историк. Эта книга ни в коем случае не претендует на статус научной.
Это произведение научного журналиста. Разница между ученым и научным
журналистом примерно как между профессиональным футболистом и
спортивным обозревателем, который рассказывает о его достижениях.
По этой же причине я решил не загромождать книгу библиографическими
Это надо было сказать сразу. Теперь к делу.
История нужна, чтобы упорядочить мир. Поток больших и малых событий, из которых состоит жизнь отдельного человека или всего человечества, случаен
и в конечном итоге хаотичен. Если и есть какой-то высший промысел, нам он
недоступен. Но наше сознание не терпит хаоса и неустанно стремится
обнаружить закономерности в этом потоке. История успехов разума и история
упадка нравов, расплата за первородный грех в ожидании Страшного суда и
смена общественных формаций вследствие развития производительных сил —
это все интерпретации одного и того же процесса. Это попытки обнаружить
смысл в том, что смысла не имеет.
Любая история (то, что имеет сюжет) обладает тем же свойством — вносит
порядок в хаос. Рассказчик, сообщив лишь о тех событиях из жизни своих
героев, которые представляются ему существенными, и умолчав о прочих, тем
самым придает их жизни смысл. Хаотичный поток событий, каким
представляется нам наша собственная жизнь, стараниями романиста или
биографа превращается в жизненный путь, который отличается от потока тем, что имеет цель и, соответственно, смысл.
В рассуждениях об истории тоже часто пользуются метафорой пути: ищут
«истинный путь России» и силятся определить, где она с этого пути «сбилась» и
как ее на него «вернуть». Река может иногда менять русло, и это не означает, что одно русло «правильнее», чем другое. Удобнее для людей, которые живут
на берегу, — возможно, но это уже их проблемы.
Эта книга посвящена истории истории — процессу развития русской
исторической науки. Она состоит из историй, то есть жизнеописаний
крупнейших деятелей этого процесса. Огромный поток событий и явлений, озарений и заблуждений упорядочен и представлен как путь, ему приписан
Упорядочить хаос — базовая потребность человеческого разума.
Историческая наука — лишь один из способов ее удовлетворить. Как этот
способ работает? Давайте я расскажу вам на этот счет одну историю…
В первой половине XV века в Италии жил гуманист Лоренцо Валла.
Тогдашнее значение слова «гуманист» примерно соответствовало нынешнему
«гуманитарий»: Валла изучал древние языки, классическую филологию и
историю, стремился постичь человеческую природу, по возможности не путаясь
в богословских тенетах. Характер у него был, судя по всему, прескверный: он
вырос при дворе папы римского, но поссорился со своими покровителями, не
«С чего мы взяли? Три века попыток понять Россию умом». Часть I
С чего мы взяли, что Александр Невский спас Русь от порабощения «псами-рыцарями»? Что царь Иван IV был Грозным, а царь Алексей Михайлович — Тишайшим? Что царь Дмитрий Иванович, недолго правивший Россией в начале XVII века, был на самом деле самозванцем, беглым монахом Григорием Отрепьевым, а настоящего Дмитрия Ивановича еще в детстве зарезали по приказу Бориса Годунова? Все это нам поведал кто-то — монах-летописец, историк-исследователь, поэт, — у кого были какие-то свои источники, свои соображения и свои жизненные обстоятельства. И это — отдельная захватывающая история. В издательстве Individuum вышла книга про историю русской исторической мысли — «С чего мы взяли? Три века попыток понять Россию умом». Историк и научный журналист Артем Ефимов рассказывает о людях, которые писали историю. О людях, у которых бывали личные мнения, личные интересы, политические, коммерческие и прочие соображения. Бывали и невольные ошибки, добросовестные заблуждения, намеренные умолчания или даже искажения. Diletant.media публикует фрагмент книги. Приобрести издание можно во всех главных книжных магазинах Москвы и Питера, а также в Ozon.ru.
Особый интерес для современных исследователей представляют так называемые татищевские известия — сообщения в «Истории российской», основанные на неизвестных и/или не сохранившихся источниках и, соответственно, не подлежащие перепроверке.
Татищев обстоятельно перечисляет свои источники. Большинство из них современные исследователи могут более или менее надежно идентифицировать с известными рукописями, сохранившимися до наших дней. Однако мы не знаем или не можем идентифицировать рукопись, которую Татищев называет Кабинетным манускриптом (некий поздний список летописи, полученный им лично от Петра I), и Раскольничью летопись (купленную в 1721 году у некоего уральского старообрядца). Про Новгородский манускрипт, в котором содержалась «Русская правда», Татищев рассказывал, что купил его «у раскольника в лесу» и передал в Академию наук (он сохранился и ныне известен как Академический список Новгородской первой летописи младшего извода). Есть современная версия, что на самом деле Татищев нашел манускрипт в архиве Сената, а раскольника выдумал, чтобы добавить экзотического флера истории открытия древнейшего русского свода законов и преувеличить свою роль в ней.
Особняком среди источников «татищевских известий» стоит так называемая Иоакимовская летопись. По словам самого Татищева, он получил эту рукопись в 1748 году от архимандрита Бизюкова монастыря Смоленской епархии Мелхиседека (Борщова).
Вскоре после смерти Татищева его подмосковная усадьба Болдино сгорела вместе со всей коллекцией манускриптов, которые он не успел раздать по разным книгохранилищам и частным коллекциям. Так что мы никогда уже доподлинно не узнаем, что из себя представляли и существовали ли вообще рукописи, ставшие источниками «татищевских известий».
Среди этих «известий» — подробности семейной истории Владимира Святого, взаимоотношений киевских князей с дунайскими болгарами, некоторые перипетии отношений князей с монголами и между собой. Пожалуй, самый яркий пример «татищевского известия» — это его версия легенды о призвании варягов, гораздо более подробная, чем в известных нам древних летописях. Она изложена со ссылкой на Иоакимовскую летопись. В этой версии появляется новый ключевой персонаж — Гостомысл, предводитель союза славянских и финно-угорских племен с центром в Новгороде. Однажды ему приснилось, что из чрева его дочери Умилы, бывшей замужем за неким соседним князем, выросло «дерево великое плодовитое и покрывает весь град великий, от плодов же его насыщаются люди всей земли». Под впечатлением от этого сновидения Гостомысл назначил своим наследником сына Умилы — это и был Рюрик, основатель первой правящей династии, а стало быть, и самого русского государства.
Само сновидение напоминает эпизод «Истории» Геродота — сон мидийского царя Астиага, предсказавший рождение Кира Великого, основателя Персидской империи. Но в этом нет ничего удивительного: средневековые тексты, в том числе древнерусские летописи, сотканы из таких «бродячих» сюжетов, а также благочестивых легенд, нравоучительных басен, парафразов Библии Подозрительно другое: Гостомысл не фигурирует в известных нам древнейших летописях, а появляется лишь в источниках еков.
Из той же Иоакимовской летописи Татищев почерпнул любопытные подробности о крещении Новгорода при Владимире Святом: якобы новгородцы не желали отказываться от язычества, и ближайшему соратнику князя Добрыне пришлось взять город приступом, чтобы дать епископу Иоакиму Корсунянину возможность его крестить. Эти двое известны по другим источникам, но об этом эпизоде нигде больше не упоминается. Летопись же, как полагал Татищев, написана самим Иоакимом, который был новгородским епископом с 989 (то есть с самого Крещения Руси) по 1030 год.
Ни одно из «татищевских известий» радикально не противоречит тому, что нам известно по другим источникам. Они лишь дополняют их: насыщают подробностями, расцвечивают, разъясняют мотивацию действующих лиц и логическую связь событий, восполняют лакуны. Отчасти это можно объяснить тем, как работал Татищев. Взяв за основу один — самый, по его мнению, надежный и обстоятельный — источник, он его пересказывал, иногда комментируя, выбрасывая «обстоятельства невероятные» (особенно чудеса — рационалисту Татищеву претило, когда их подмешивали в историю) и по возможности дополняя сведениями других источников. Так что вполне логично, что из Иоакимовской летописи в татищевское изложение попало только то, чего не было в «Повести временных лет».
Проблема, однако, в том, что там, где современные исследователи могут перепроверить Татищева, они постоянно ловят его на неточностях, искажениях, а иногда и просто на неправильном прочтении рукописи. Например, в основе изложения Татищевым событий XII века лежит Ипатьевская летопись, но в «Истории» имеются не только более или менее пространные дополнения ее сообщений, но и изъятия, часто даже более значительные. Это может означать, что Татищев пользовался неисправным списком или даже что он манипулировал данными.
Карамзин считал Иоакимовскую летопись мистификацией Татищева; Соловьев, напротив, полагал, что она действительно существовала. В ХХ веке, начиная с крупнейшего знатока древнерусских летописей Алексея Шахматова, сформировалась академическая традиция сдержанно-скептического отношения к «татищевским известиям»: никому так и не удалось абсолютно убедительно доказать их достоверность или подложность, но поскольку решающего влияния на наши представления они все равно не имеют, ими можно пользоваться — осторожно и с обязательной оговоркой, что это «татищевское известие».
Тот же Шахматов отметил, что Татищев одновременно является и историком в современном смысле, то есть исследователем исторических источников, и летописцем, то есть продолжателем той самой летописной традиции, которую он исследует (больше-то ему продолжать нечего: научной традиции еще нет). Сергей Пештич, посвятивший «Истории российской» Татищева свою кандидатскую диссертацию и пришедший к выводу, что «татищевские известия» сплошь недостоверны, а их источники мистифицированы, в монографии «Русская историография XVIII века» (1964) развил мысль Шахматова: «Развенчивая «Историю Российскую» как источник, мы тем самым не преуменьшаем, а возвеличиваем заслуги Татищева как историка. Противоречивость формы и содержания его труда, написанного в виде летописного свода, но являющегося уже не летописью, а историческим произведением, только составленным в виде летописи, свидетельствует о самостоятельном истолковании источников Татищевым в духе его общественно-политических взглядов и в соответствии с общим уровнем развития исторической мысли в России».
Попросту говоря, «татищевские известия» — это попытки первого русского историка восстановить причинно-следственные связи и осмыслить исторические события как цельный процесс. Многие «известия» — это пространные речи исторических деятелей, в которых они объясняют мотивы своих поступков. Такие речи сочиняли для древнеримских героев Тит Ливий и Тацит. У них этот прием позаимствовал Карамзин. Это мистификация, конечно, но не злонамеренный подлог. Тут возникает уже знакомый нам зазор между подлинностью и достоверностью. Речи, сочиненные Тацитом, Татищевым или Карамзиным, само собой, не являются подлинными — те люди, которым эти речи приписаны, их не произносили. Другой вопрос, являются ли они при этом достоверными, то есть верно ли они передают те реалии, те мотивы, те мысли и чувства, которые испытывал описываемый исторический деятель в описываемых обстоятельствах. Скорее всего, тоже нет, но тут важнее сама постановка вопроса: почему он так поступил, почему это произошло, почему история пошла так, а не иначе? Ту же функцию выполняют и татищевские подробности легенд о призвании варягов и о крещении Новгорода: это попытка реконструировать обстоятельства, построить модель, чтобы понять механику истории.
Помимо всего прочего, для Татищева история была прежде всего нравоучением, и его гораздо больше интересовала интеллектуальная и эмоциональная убедительность, нежели академическая корректность, тем более что стандартов последней в его время еще не существовало. Если нельзя подходить с современными моральными и прочими мерками к персонажам древнерусских летописей, то ту же любезность следует оказать и Татищеву. Его «История» была плодом исторической науки в ее младенческом состоянии. Его критика источников была еще наивной — но уже научной. Это было незавершенное, но уже историческое исследование, а не простой пересказ летописей.
«С чего мы взяли, что царь Иван IV был Грозным?». Новая книга Артёма Ефимова о том, что историю пишут люди
Издательство «Individuum» опубликовало книгу научного журналиста и автора «Мела» Артёма Ефимова «С чего мы взяли? Три века попыток понять Россию умом». В ней он рассказывает о людях, которые писали историю и объясняет, почему не всегда стоит доверять их субъективному мнению.
Книга Ефимова посвящена процессу развития русской исторической науки. Она состоит из жизнеописаний крупнейших историков, которые веками создавали образы России и её правителей, — Татищева, Карамзина, Мусина-Пушкина, Андрея Зализняка и других. Автор старается понять и упорядочить то, как их мнения, интересы и политические взгляды повлияли на историю, которую они сочиняли.
«Историю пишут люди. А у людей бывают личные мнения, личные интересы, политические, коммерческие и прочие соображения. Бывает неполнота знаний. Бывают, наконец, невольные ошибки, добросовестные заблуждения, намеренные умолчания или даже искажения», — объясняет Ефимов в предисловии к книге.
По его мнению, профанация чего угодно и истории в том числе начинается с того, что мы забываем задать вопрос: «Откуда мы это знаем?» Или даже так: «С чего мы это взяли?»
«С чего мы взяли, что Александр Невский спас Русь от порабощения „псами-рыцарями“? Что царь Иван IV был Грозным, а царь Алексей Михайлович — Тишайшим? Что царь Дмитрий Иванович, недолго правивший Россией в начале XVII века, был на самом деле самозванцем, беглым монахом Григорием Отрепьевым, а настоящего Дмитрия Ивановича ещё в детстве зарезали по приказу Бориса Годунова? Всё это нам поведал кто-то — монах-летописец, историк-исследователь, поэт, — у кого были какие-то свои источники, свои соображения и свои жизненные обстоятельства», — пишет Ефимов.
Для «Мела» Артём Ефимов оценивал образовательную пользу 10 культовых исторических фильмов, а ещё решал и комментировал ЕГЭ по истории.
«С чего мы взяли? Три века попыток понять Россию умом». Часть III
Diletant.media публикует очередной фрагмент книги Артема Ефимова «С чего мы взяли? Три века попыток понять Россию умом», вышедшей в издательстве Individuum. Это книга о людях, которые писали историю. О людях, у которых бывали личные мнения, личные интересы, политические, коммерческие и прочие соображения. Бывали и невольные ошибки, добросовестные заблуждения, намеренные умолчания или даже искажения. Прочитать опубликованные ранее на diletant.media фрагменты книги можно здесь и здесь. Приобрести издание можно во всех главных книжных магазинах Москвы и Питера, а также в Ozon.ru.
Первые восемь томов «Истории государства Российского» поступили в продажу в феврале 1818 года. Начальная цена была 50 рублей за комплект — довольно дорого, даже при тогдашних вообще высоких ценах на книги в России. Первый тираж был 3 тысячи экземпляров — весьма внушительно (для сравнения, тираж «Вестника Европы» — около полутора тысяч). Разошелся тираж меньше чем за месяц. «История» оказалась бестселлером покруче «Бедной Лизы».
Петр Вяземский в записной книжке утверждает, что знаменитый картежник, буян и скандалист Федор Толстой, прочитав карамзинскую «Историю», воскликнул: «Оказывается, у меня есть Отечество!» Недруг Карамзина, опальный Михаил Сперанский, в ту пору пензенский губернатор, провозгласил в частном письме: «История его есть монумент, воздвигнутый в честь нашего века, нашей словесности».
18-летний Пушкин прочел восемь томов, пока лежал дома больной. Вот что он рассказывал позже в своих отрывочных автобиографических записках: «Все, даже светские женщины, бросились читать историю своего Отечества, дотоле им неизвестную. Она была для них новым открытием. Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка — Коломбом. Несколько времени ни о чем ином не говорили. Когда, по моему выздоровлению, я снова явился в свете, толки были во всей силе. Признаюсь, они были в состоянии отучить всякого от охоты к славе. Ничего не могу вообразить глупей светских суждений, которые удалось мне слышать насчет духа и слога «Истории» Карамзина. Одна дама, впрочем весьма почтенная, при мне, открыв вторую часть [то есть второй том], прочла вслух: «»Владимир усыновил Святополка, однако не любил его…» Однако. Зачем не но? Однако! как это глупо! чувствуете ли всю ничтожность вашего Карамзина? Однако!».
Консерваторы критиковали «Историю» за излишнюю цветистость слога, за то, как Карамзин литературно оживлял летописных персонажей, «угадывал» их чувства и мысли, характеризовал их как литературных героев — говорили, что у Карамзина нет идей, кроме тех, которые подошли бы для романа. С другой стороны, либеральной молодежи в «Истории» не нравилась откровенная апология самодержавия и сосредоточенность на фигурах правителей и отдельных героев, а не на «народной жизни». «Молодежные» претензии суммировала знаменитая эпиграмма Пушкина:
В его «Истории» изящность, простота
Доказывают нам, без всякого пристрастья,
Эти светские пересуды мало заботили Карамзина: он был превосходным маркетологом и знал, что они способствуют популярности его труда.
Одним из самых суровых критиков был Михаил Каченовский, тогдашний издатель «Вестника Европы», профессор Московского университета и основатель «скептической школы» русской историографии. Каченовский вообще не любил Карамзина и был последовательным противником его языковой реформы.
Основная претензия Каченовского к «Истории» заключалась в том, что Карамзин перестарался с разительностью и «оживлением»: древняя Русь в его изложении представала непомерно величественной, подобной разве что Риму Тита Ливия. Для таких восторгов Каченовский не находил почвы в доступных источниках.
(Но, когда Каченовский баллотировался в Академию наук, Карамзин, ставший почетным академиком в том же 1818 году, проголосовал за него, поблагодарив за «поучительную и добросовестную критику».)
…В 1818 году, когда публика обсуждала первые восемь томов «Истории», Карамзин переживал, что первое издание было «павлином без хвоста»: уже был написан девятый том, самый сильный в литературном отношении, но автор медлил с его публикацией. Том был посвящен второй половине царствования Ивана Грозного: опричнина, погром Новгорода, страшные казни, позорные поражения. Именно девятый том «Истории государства Российского» стал основным источником представлений о Грозном как о тиране-маньяке, доныне укорененных в общественном сознании. Тут не место обсуждать, насколько эти представления справедливы и обоснованы (историограф в своих оценках исходил из доступных ему источников), достаточно отметить, что и здесь, как во многих других эпизодах русской истории, основополагающая трактовка принадлежит Карамзину.
Девятый том был издан лишь в 1821 году. Историограф рассчитал точно: цензура, которая поначалу едва ли пропустила бы описание «перегибов самодержавия», теперь, после шумного успеха первых восьми томов, не могла запретить девятый.
Перед Карамзиным, честным историком, проникнутым просветительским духом, не мог не встать вопрос: почему народ терпел тиранию Грозного и не восстал? Этот вопрос волновал и молодых читателей Карамзина — будущих декабристов, уже создавших свои тайные общества. Единственным объяснением, которое мог предложить историограф, была вера народа, что «Бог посылает и язву, и землетрясение, и тиранов». «Россия, — писал он, — двадцать четыре года сносила губителя, вооружаясь единственно молитвою и терпением, чтобы в лучшие времена иметь Петра Великого, Екатерину II (история не любит именовать живых)». В черновике Карамзин вписал было Александра I, но потом вычеркнул — боялся быть льстецом. Попросту говоря, знаменитое русское долготерпение — это неизреченная «мудрость народная», сберегающая самодержавие (как мы помним, палладиум России).
Радикальная молодежь не считала это объяснение хоть сколько-нибудь убедительным. Не вполне понятно, верил ли в него сам Карамзин. Однако он вынужден считаться с цензурой и со своим статусом официального историографа. Даже описывая зверства опричников, он не мог себе позволить подвергать малейшему сомнению их первопричину — институт самодержавия. Декабристы это понимали. Для них девятый том был обличением деспотизма, и в нем они черпали тираноборческий пафос.
Десятый и одиннадцатый тома изданы в 1824 году. Именно из них Пушкин взял сюжет для своей трагедии «Борис Годунов». Она была написана в 1825 году в михайловской ссылке. В первом издании, состоявшемся в 1830 году, уже после смерти историографа, на первой странице значилось: «Драгоценной для россиян памяти Николая Михайловича Карамзина сей труд, гением его вдохновенный, с благоговением и благодарностию посвящает Александр Пушкин».
«С чего мы взяли? Три века попыток понять Россию умом». Часть II
Diletant.media публикует очередной фрагмент книги Артема Ефимова «С чего мы взяли? Три века попыток понять Россию умом», вышедшей в издательстве Individuum. Это книга о людях, которые писали историю. О людях, у которых бывали личные мнения, личные интересы, политические, коммерческие и прочие соображения. Бывали и невольные ошибки, добросовестные заблуждения, намеренные умолчания или даже искажения. Еще один фрагмент книги доступен по ссылке. Приобрести издание можно во всех главных книжных магазинах Москвы и Питера, а также в Ozon.ru.
Воцарение Елизаветы Петровны в 1741 году считалось в России «патриотическим реваншем». Анна Иоанновна не доверяла русской знати, которая при восшествии на престол норовила всучить ей «Кондиции», и ее правление запомнилось бироновщиной — всевластием надменного фаворита-немца. Своим наследником Анна назначила младенца Ивана VI, фактически чистого немца, а регентом при нем — все того же Бирона. Вскоре другой немец, фельдмаршал Буркхард Кристоф Миних, устроил переворот, сверг Бирона и сделал новой регентшей мать императора Анну Леопольдовну, опять-таки немку. Многие царедворцы не говорили по-русски и презирали русских как варваров. Приход к власти Елизаветы, дочери обожаемого русским дворянством Петра I, должен был стать началом национального возрождения.
Назначение юного Кирилла Разумовского президентом Академии наук было символом того, что «патриотический реванш» состоялся и в науке. Его важнейшим деятелем стал Михаил Ломоносов, 35-летний профессор химии, талантливый стихотворец и отчаянный бузотер. Знаменитая ломоносовская «Ода на день восшествия на престол Елизаветы Петровны» — поэтический манифест «реванша»:
О вы, которых ожидает Отечество от недр своих
И видеть таковых желает,
Каких зовет от стран чужих,
— это воззвание к будущим русским академикам, которые должны заменить наемных иностранцев, ибо
…может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать.
Проекты и докладные записки Ломоносова по академическим делам так и пестрели жалобами на «засилье немцев» и на «недоброхотство ученых иноземцев к русскому юношеству».
…На торжественном собрании по случаю 25-летия Академии, намеченном на 6 сентября 1749 года, должны были быть произнесены две речи: Ломоносов — «Слово похвальное императрице Елизавете Петровне», Миллер — «О происхождении народа и имени русского».
Миллер не был экспертом по заданной теме. Безусловным авторитетом по этому вопросу для него был покойный Готлиб Байер, и при подготовке к самой важной в своей жизни публичной лекции историограф опирался на его полузабытые статьи десятилетней давности.
Итак, что же Байер и вслед за ним Миллер имели сообщить о происхождении народа и имени русского?
Вся русская историческая традиция неизменно отталкивалась от сказания «Повести временных лет» о призвании варягов, помещенного под 862 годом: «Изгнали варяг за море, и не дали им дани, и начали сами собой владеть, и не было среди них правды, и встал род на род, и была у них усобица, и стали воевать друг с другом. И сказали себе: «Поищем себе князя, который бы владел нами и судил по праву». И пошли за море к варягам, к руси. Те варяги назывались русью, как другие называются шведы, а иные норманы и англы, а еще иные готландцы, — вот так и эти. Сказали руси, чудь, словене, кривичи и весь: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите княжить и владеть нами». И избрались трое братьев со своими родами, и взяли с собой всю русь, и пришли, и сел старший, Рюрик, в Новгороде, а другой, Синеус, — на Белоозере, а третий, Трувор, — в Изборске. И от тех варягов прозвалась Русская земля».
Этот коротенький отрывок в традиционной интерпретации, разделяемой Байером и Миллером, отчетливо связывает варягов-русь со скандинавскими народами: шведами, готландцами, англами и норманнами (выходцами из Скандинавии, населившими соответственно Британию и нынешнюю северную Францию). Имена князей звучат по-скандинавски. Ближайшие преемники Рюрика тоже носят скандинавские имена: Олег (Хельги) и Игорь (Ингвар). Кроме того, у сподвижников Рюрика, ушедших от него в Киев, — Аскольда и Дира — имена опять-таки скандинавские. Под 912 годом в «Повести временных лет» перечислены русские послы в Константинополь: Карл, Инегельд, Фарлаф, Веремуд, Рулав, Гуды, Руальд, Карн, Фрелав, Руар, Актеву, Труан, Лидул, Фост, Стемид, — вновь сплошь скандинавы.
Дальнейшие подтверждения скандинавского происхождения руси Байер обнаружил в трактате Константина Багрянородного «Об управлении империей». Константин был византийским императором с 913 по 959 год, то есть современником Вещего Олега (по «Повести временных лет», правил в 879−912 годах), Игоря (912−945) и княгини Ольги (945−969). «Об управлении империей» было наставлением Константина сыну и наследнику Роману II и содержало, среди прочего, необходимые византийскому правителю сведения о соседних народах, в том числе о славянах и руси.
Константин четко отделяет славян от их соседей, которых он называет росами. Описывая пороги на Днепре, он приводит (само собой, в греческой транскрипции) их славянские и росские названия, причем в росских различимы скандинавские корни: славянский Островной порог соответствует росскому Улворси (вероятно, HolmfoRs — то же название по-древнескандинавски), славянский Вольный (здесь в значении «волнистый») — росскому Варуфоросу (Barufors — по-древнескандинавски «порог с волнами»), славянский Виручий (то есть «кипучий») — росскому Леанди (Leandi — по-древнескандинавски «Смеющийся») Славян Константин называет данниками росов, а росские города и крепости вдоль речного пути из Балтийского моря в Черное («Из варяг в греки») описывает как колонии или торговые фактории, иноплеменные по отношению к местному населению.
То же этническое различение славян и руси/русов/росов и характеристика первых как данников последних явственны в сообщениях западноевропейских источников (в частности, «Бертинских анналов» под 839 годом), других византийских, арабских и персидских авторов еков.
Сами слова «русь», «русы», «росы» Байер и Миллер связывали с финским названием шведов Ruotsi (оно сохранилось и по сей день). Среди перечисленных в «Повести временных лет» племен, призвавших варяжских князей, есть не только славяне (словене ильменские и кривичи), но и финно-угры (чудь и весь). Финно-угорские народы были древнейшими соседями славян на Русской равнине, финно-угорские названия здесь широко распространены, так что версия, что слово «русь» было в древнейшие времена заимствовано от финноугров для обозначения пришельцев из нынешней Швеции, и поныне остается одной из основных. Она, в частности, канонизирована авторитетным «Этимологическим словарем русского языка» Макса Фасмера; ее же придерживается крупнейший современный специалист по древнерусскому языку академик Андрей Зализняк.
Таким образом, констатировал Миллер, древнерусская государственность возникла в результате иноплеменного завоевания. Это вполне характерно для Европы: Франция возникла в результате завоевания римской Галлии германским племенем франков; Англия — в результате завоевания англосаксонской части Британии норманнами; Испания и Португалия — в результате отвоевания христианами у арабов земель на Пиренейском полуострове; Пруссия — в результате завоевания немцами славянских и балтских земель на южном и восточном побережье Балтийского моря.
Свою научную работу, содержащую эти выкладки, Миллер весной 1749 году представил в Академию наук. Именно на этой работе должен был основываться его доклад, намеченный на сентябрь. Ломоносов, которому тоже предстояло выступать на собрании, обрушился на историографа с такой ожесточенной критикой, что Академия собрание отложила и назначила целую комиссию для проверки работы Миллера.
Возражений у Ломоносова было великое множество. Прежде всего, он не признает различия между славянами и русами/росами. Тех и других он отождествляет с роксоланами — древним народом, жившим между Днепром и Доном. При этом Ломоносов ссылается на античных авторов — Страбона, Тацита, Элия Спартиана — а молчание о роксоланах в источниках после IV века объясняет тем, что «были веки варварские и писательми было весьма скудно». Русские названия днепровских порогов у Константина Багрянородного он возводит к славянским корням (Улворси — «Олеборзый» (?), Леанди — «Лентяй» ). Рюрик и его братья, согласно Ломоносову, были славянами родом с восточного побережья Балтики (тут он отождествляет русов, прусов и борусов).
Комиссия во главе с Ломоносовым, назначенная решить судьбу Миллеровой работы, постановила, что ее «отнюдь поправить неможно так, чтобы льзя было ее публиковать в собрании академическом».
Научные соображения при принятии этого решения не были определяющими. Произвольное обращение Ломоносова с источниками и с лингвистикой в противоположность по-немецки педантичным построениям Байера и Миллера видно невооруженным глазом. Дело было в том, что в идее «импортного» происхождения русской государственности Ломоносов усмотрел оскорбление России. В своей рецензии он, собственно, прямо говорит: «Отдаю на рассуждение знающим политику, не предосудительно ли славе российского народа будет, ежели его происхождение и имя положить толь поздно, а откинуть старинное, в чем другие народы себе чести и славы ищут. При том также искуснейшим на рассуждение отдаю, что ежели положить, что Рурик и его потомки, владевшие в России, были шведского рода, то не будут ли из того выводить какого опасного следствия».
Надо сказать, что эти самые «опасные следствия» из скандинавского происхождения Рюрика уже выводили: в XVII веке шведские короли на этом основании заявляли о своих правах на русский престол. После Северной войны всерьез эти претензии никто, конечно, уже не рассматривал, но вопрос оставался болезненным.
Ломоносов продолжал: «В публичном действии не должно быть ничего такого, что бы российским слушателям было противно и могло бы в них произвести на Академию роптание и ненависть. Но я рассуждаю, что они, слыша в сей диссертации толь новое свое происхождение, на догадках основанное, проименование свое от чухонцев, презрение древних своих историй и частые россиян от шведов разорения, победы, порабощения и опустошения, о которых они прежде не слыхали, конечно, не токмо на господина Миллера, но и на всю Академию и на ее командиров по справедливости вознегодуют». И наконец: «Все ученые тому дивиться станут, что древность, которую приписывают российскому народу и имени все почти внешние писатели, опровергает такой человек, который живет в России и от ней великие благодеяния имеет».
То есть неблагодарный немец норовит лишить Россию древности, славы и самостоятельного исторического значения!
Научная полемика XVIII века зачастую походила на площадную брань. Ломоносов, высмеивая этимологические изыскания Байера, брался его собственную фамилию возвести к русскому бурлаку. Дойдя до опровержения Байером легенды о проповеди христианства Андреем Первозванным на берегах Днепра, Ломоносов ехидно замечает, что автору следовало бы «поднести к носу такой химический проницательный состав, от чего бы он мог очунуться».
При дальнейшем разборе «дела Миллера» того обвиняли помимо попытки фальсификации истории в ущерб интересам Российской империи еще и во «многих предерзостях» (в пылу спора Миллер, и правда, бывал остер на язык), а также в растрате казенных средств на десятилетние скитания по Сибири и собирательство там «канцелярских дел».
«Патриотический реванш» состоялся: по итогам работы ломоносовской комиссии Миллера уволили со всех академических должностей, понизили до адъюнкта, урезали жалованье с тысячи до 360 рублей. Последнего средства, которое было в таких ситуациях у наемных ученых, он был лишен: он уже был российским подданным и не мог уехать.